Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A
* * *

Они погибли слишком рано. Но не только эта трагическая судьба двадцатилетних поэтов волнует нас. Волнуют и их стихи, даже тогда, когда мы осознаем их несовершенство. Волнуют потому, что в них запечатлены характер, мысли и чувства целого поколения, запечатлены цельно и неповторимо. А мысли эти и чувства необходимо входят в ряд мыслей и чувств русской поэзии, и, если бы они выпали, исчезло бы целое звено в ее закономерном развитии, распалась бы связь времен, исчез бы тот мостик, который соединяет довоенное поколение советской поэзии с послевоенным.

Мне кажется, что определяющим свойством поэзии этого поколения была цельность. Цельность и полнота мироощущения. Цельность не за счет примитива, упрощения, нерасчлененности, а цельность сложная, цельность в преодолении сложных противоречий времени и личности.

Обаятельной чертой этого цельного взгляда на жизнь было то, что выражался он непосредственно и ясно, что серьезность этого взгляда воплощена в поэзии со всей чистотой двадцатилетней юности.

В творчестве Когана и Кульчицкого видно, как идея формирует поэзию, как из пестрых элементов формы, часто ученической, незрелой, носящей печать разнородных влияний, под воздействием сильной мысли и устремленного чувства формируется новый характер поэзии.

Поэзия Кульчицкого и Когана неразрывно связана со своим временем. Не случайно, что в ней влюбленно прозвучала тема России.

Россия была формой органического приятия действительности. Грядущая мировая война понималась как всемирная «гражданская» война коммунизма с фашизмом, где Россия — главная, ведущая прогрессивная сила времени.

Это была новая тема поэзии. Это было поэтическое воплощение революционного начала России. В этом бескорыстном предназначении молодые поэты сороковых годов видели величие своей родины, видели великую задачу своего поколения…

Сквозь время - i_005.jpg

Михаил Кульчицкий

Самое такое

(Поэма о России)

Русь! Ты вся — поцелуй на морозе.

(Хлебников)

I. С истока востока

Я очень сильно
люблю Россию,
но если любовь
   разделить
     на строчки —
получатся — фразы,
получится
сразу:
про землю ржаную,
про небо про синее,
как платье.
И глубже,
чем вздох между точек…
Как платье.
Как будто бы девушка это:
с длинными глазами речек в осень
под взбалмошной прической
колосистого цвета,
на таком ветру,
   что слово…
     назад…
       приносит…
И снова
   глаза
     морозит без шапок.
И шапку
   понес сумасшедший простор
     в свист, в згу.
Когда степь
   под ногами
     накре-няется
   нáбок
и вцепляешься в стебли,
а небо —
внизу.
Под ногами.
И боишься
упасть
в небо.
Вот Россия.
Тот нищ,
кто в России не был.

II. Год моего рождения

До основанья, а затем…

(«Интернационал»)
Тогда начиналась Россия снова.
Но обугленные черепа домов
не ломались,
ступенями скалясь
в полынную завязь,
и в пустых глазницах
вороны смеялись.
И лестницы без этажей
поднимались
в никуда,
   в небо,
     еще багровое.
А безработные красноармейцы
с прошлогодней песней,
еще без рифм
на всех перекрестках снимали
немецкую
проволоку[2],
колючую как готический шрифт.
По чердакам
еще офицеры метались
и часы
по выстрелам
отмерялись.
Тогда
победившим красным солдатам
богатырки-шлемы[3].
уже выдавали
и — наивно для нас, —
как в стрелецком когда-то,
на грудь нашивали
мостики алые[4].
И по карусельным
ярмаркам нэпа,
где влачили волы
кавунов корабли,
шлепались в жменю
огромадно-нелепые,
как блины,
ярковыпеченные рубли[5]
Этот стиль нам врал
   про истоки,
     про климат,
и Расея мужичилася по нем,
почти что Едзиною Недзелимой
от разве с Красной Звездой,
а не с белым конем[6].
Он, вестимо, допрежь лгал —
про дичь Россиеву —
что, знамо, под знамя
врастут кулаки.
Окромя — мужики
   опосля тоски.
И над кажною стрехой
   (по Павлу Васильеву)
рязныя рязанския б пятушки.
Потому что я русский наскрозь —
   не смирюсь
со срамом
наляпанного а-ля рюс.

III. Неистовая исповедь

В мир, раскрытый настежь

Бешенству ветров.

(Багрицкий)
Я тоже любил —
петушков над известкой.
Я тоже платил
   некурящим подростком
совсем катерининские пятаки[7]
за строчки
бороздками
на березках,
за есенинские
голубые стихи.
Я думал — пусть
   и грусть,
     и Русь,
в полтора березах не заблужусь.
И только потом
я узнал,
   что солонки
с навязчивой вязию азиатской тоски,
размалева русацкова:
в клюкву
аль в солнце —
интуристы скупают,
   но не мужики.
И только потом я узнал,
   что в звездах
куда мохнатее
Южный Крест,
а петух-жар-птица-павлин прохвостый
из Америки,
с картошкою русской вместе.
И мне захотелось
такого
простора,
чтоб парусом
   взвились
     заштопанные шторы,
чтоб флотилией мчался
с землею город
в иностранные страны,
   в заморское
     море!
Но я продолжал любить Россию.
вернуться

2

Немецкая оккупация Харькова. (Все примечания принадлежат автору. — Ред.)

вернуться

3

Шлемы покроя военного коммунизма — без наушников, острые.

вернуться

4

Нагрудные — почти боярские — полоски.

вернуться

5

Бумажные знаки 1924 г.

вернуться

6

«На белом коне под малиновый звон» — фраза Деникина.

вернуться

7

Медные монеты 1924 г.

10
{"b":"554950","o":1}