— Мы поедем вместе, туда, в Тимофеево, — решила княгиня. — Надо по железной дороге до Платонова, а потом на лошадях верст десять. Я знаю. Быть может, мы успеем. В воскресенье утром мы будем там. Вы сами должны открыть Игорю вашу проклятую тайну. Или вы больны, князь?

— Едем, едем! Это неважно, что я болен, — торопливо и взволнованно говорил князь. — О, княгиня! Вы дорогой, вы великодушный, вы бесценный человек… Мы предупредим, мы спасем их… А потом я вам все объясню, решительно все… Какое счастье, что вы со мною сейчас. Но надо спешить, надо спешить. Когда поедем? Автомобиль! Поскорее автомобиль…

И князь бросился к звонку. В доме засуетились, забегали. Старые слуги, не посмевшие не пустить княгини в кабинет князя, теперь чувствовали, что им не поставят этого в вину.

— Скорее! Скорее! — торопил сам себя князь и, вынув из стола револьвер, сунул его в карман. Это был тот самый револьвер, который он отнял три месяца тому назад у Анны Николаевны.

— Зачем это? — спросила княгиня, чего-то пугаясь.

— Я в дорогу всегда беру, — пробормотал князь.

Поезд должен был прийти в Платоново в одиннадцать, но где-то ночью, по случаю заносов, пришлось стоять ровно пять часов. И когда Нерадовы вышли из вагона в Платонове, у них у обоих было чувство безнадежности и страха перед будущим, а между тем надо было что-то делать и спешить.

Молодой румяный носильщик, козыряя, подошел к князю и доложил, что извозчиков вовсе нет. В деревне престольный праздник и мужики остались дома, никто не выехал.

— Как же быть? — сказал князь упавшим голосом. — Нам ведь нельзя пешком идти… До Тимофеева сколько верст?

— А кто его знает, — спокойно улыбнулся носильщик, не догадываясь о душевном состоянии князя. — Не то девять, не то одиннадцать. Тут постоялый двор есть. Переночевать можно. Утром остаповские мужики доставят точно, даже и беспокоиться не надо.

— Какие остаповские? Где они?

— Остаповские это и есть те самые, что близ Тимофеева. Тимофеево на речке Пря стоит, а не доезжая, примерно, версты, деревенька есть, Остаповкою называется. А мужики остаповские у нас сегодня гуляют по случаю запрестольной, — бойко объяснял парень.

— А деревня-то ваша где? Далеко ли до нее?

— Она, барин, тут и есть, совсем без расстояния.

— Надо, князь, этих остаповских разыскать поскорее, — сказала княгиня, защищая муфтою лицо от ветра и снега.

Услышав, что барыня называет своего спутника князем, носильщик сделался почтительнее и обнаружил готовность привести остаповских сюда, на станцию.

— А, может, они для вашего сиятельства и сегодня поедут. К вечеру и вернуться можно. Успеют погулять. У Ванюхина вот санки удобные. Я сбегаю. А вы, ваше сиятельство, в первый класс пожалуйте.

— Сбегай, братец, да поскорее, — попросил князь, вдруг поверив, что еще не все пропало, что этот Ванюхин в самом деле может спасти всех от беды.

В первом классе было двое пассажиров — молодая женщина в черном платке, с бледным иконописным лицом, и худощавый старик с густыми нависшими бровями и большою бородою, совсем белою.

Старик что-то рассказывал. И, когда вошла княгиня и за нею прихрамывая, князь, рассказчик, не обращая на них внимания, продолжал повествовать бесстрастным голосом.

— И пошел он тогда, милая моя, в Даниловский монастырь к старцу и говорит ему: «Душа моя ужалена грехом. Боюсь, говорит, что сквозь эту язвину войдет в нее диавол. Помоги, старче… А старец ему в ответ: «Знаю всю твою историю и как ты нечаянно в грех впал и как все сие открылось и как ты возроптал»… И действительно все ему по порядку рассказал. Устрашился тогда грешник и говорит: «Старче праведный! Объясни мне тайну». А тот ему: «Тайна, друже, в том, что все мы братья и сестры. Пока мы в любви нашей, как жених с невестою, как Христос с Церковью, до той поры мы и чисты. А как предел переступим — кровосмесители мы. А чрез это самое кровосмесительство и входит в мир смерть».

— Душно здесь, — сказала княгиня шепотом, доверчиво касаясь руки князя, как пятнадцать лет назад, — выйдем на крыльцо.

— Да, душно, — тотчас же согласился князь, вставая, и покорно пошел за княгинею, но ему было жаль почему-то, что нельзя дослушать рассказ старика.

— «А как предел переступим — кровосмесители мы. А чрез это самое кровосмесительство и входит в мир смерть»…

Они вышли на крыльцо.

Было не холодно, но ветер все гнал и гнал в бок падавший редкий снег, и хотелось укрыться куда-нибудь от этого влажного снега и разгулявшегося буйно ветра.

Небо было в сизых клочковатых облаках. Снег на дороге казался совсем синим. Из-за большой избы, с черными лысинами на крыше, слышались фальшивые звуки гармоники и нехороший, нетрезвый смех мужиков.

— Боже мой! — сказала княгиня, смотря в тоске на унылую дорогу, мокрые избы и почерневшие равнодушные березы. — Что теперь делается в Тимофееве! Лошадей бы что ли поскорей привели…

— Успеем. Вот жаль, что поезд опоздал, но ничего, ничего… Ведь, не Бог знает сколько здесь верст. Всего десять. Этот Ванюхин придет. Сейчас, сейчас…

И в самом деле на дороге замаячили люди. Это расторопный носильщик вел ямщика.

— Вот, ваше сиятельство, уломал его. А он, было, разохотился гулять. Не вытащишь из трактира, — сказал носильщик.

— А ты, любезный, дорогу знаешь? — спросил строго князь, недоверчиво поглядывая на ухмылявшегося без причины мужика.

— А вам какую дорогу надо?

— В Тимофеево, братец, в Тимофеево, — повторил князь, опасаясь, что разговор затянется, когда каждая минута дорога.

— Тамошние мы. Соседи, — сказал мужик, острыми и лукавыми глазами оглядывая то князя, то княгиню. — Потрафим небось.

— Хорошо, хорошо. Подавай только поскорее лошадей, — приказал князь. — Или нам с ним пойти?

— Идем, идем, — сказала княгиня и тотчас же, путаясь в шубе, стала спускаться с обмерзлого крыльца.

Лошади стояли у трактира. Пара пегих поджарых лошаденок, с подвязанными хвостами, запряжена была в небольшие, но глубокие санки с высокою спинкою. Князь усадил княгиню, обернул пледом ее колени, и подошел к ямщику, торопя его.

На трактирное крыльцо вышел огромный черный мужик без шапки и крикнул, смеясь:

— Куда тебя, Лука, несет! Сидел бы с нами. Андрей Иваныч гитару принес. Слышь, ты!

— Надо их сиятельство уважить, — отозвался тоже со смехом Лука, залезая в сани и перебирая вожжи руками в больших рукавицах.

Был седьмой час, когда они выехали на большак. Темное небо низко нависло над дорогою и снежными полями, широко раскинувшимися во все стороны. Стало холоднее. Ветер был неровный, порывистый. Сверху падали редкие крупные хлопья снега, а внизу курилась белая снежная пыль, закручиваясь иногда столбиками. Пегие лошаденки бежали бойко. Княгиня в вагоне не спала вовсе и теперь, когда сани понеслись по накатанной дороге, вдруг задремала, склонив голову на плечо князю. А князь не спал. Ему не нравилась спина ямщика, выбритый его затылок, пестрый кушак и было неприятно, что этот нетрезвый Лука время от времени посвистывает и напрасно дергает пристяжную.

Но скоро князь перестал думать об ямщике. В душе у князя было тревожно и смутно.

— Надо забрать себя в руки, — прошептал князь. — Главное надо понять, что собственно случилось. Ах, как обидно, что болит голова.

И князь постарался припомнить то, что произошло в пятницу и в субботу. Но припомнить по порядку, что случилось прежде, и что потом, было не так легко.

Вспомнив, как он через Сандгрена приказал Паучинскому передать «ультиматум» Александру Петровичу, князь даже слегка застонал от стыда и душевной боли.

«Как неосторожно и как грубо! — думал он в отчаянии. — Неужели нельзя было сделать это как-нибудь иначе!»

И вдруг князь вспомнил, что вчера у него был Александр Петрович. Только сейчас он с совершенною ясностью понял, что Александр Петрович не мог у него быть, да и не был, наверное, и что это все было наваждение. А вместе с тем он несомненно был. Как же так?