— Люблю какумеев, — смеялся князь, не без явного интереса наблюдая за опасною ссорою, которая вспыхнула в трех шагах от их столика.

У Марго тоже сверкали глазки.

— А почему любите? — спросил Александр Петрович.

— Потому, что они предельные люди. Дальше некуда. У декадентов была рефлексия. Они понимали, что такое декадентство. А эти пьяные господа ничего не понимают. И это не худо, потому что они и не желают ничего понимать. После них непременно будет какая-нибудь катастрофа. Это ничего, что они глупые. Это даже лучше.

— А разве это хорошо, когда катастрофа? — спросил рассеянно Александр Петрович.

— Я ведь не так сказал. Но, если вы хотите и об этом, я, пожалуй, признаюсь, что я только катастрофою и живу. Не так, разумеется, как эти какумеи, потому что сами они только знак, признак приближающихся событий, но вовсе не зрители и не участники, а я зритель. То, что какумеи мычат, а не говорят по-человечески, существенная примета. Они больше всего боятся мудрости и смысла. От понимания не только они, но весь мир устал. А когда приближается катастрофа, никто не обязан понимать.

— А мне все равно, что катастрофа, — пожала плечиками Марго. — Apres nous le deluge…[2]

— Еще бы! Еще бы! — смеялся князь. — Вам все равно, потому что вы сами, Марго, катастрофа. По крайней мере для меня. И в эти последние три дня по крайней мере.

— Вы думаете это очень интересно быть катастрофою в биографии князя Нерадова? — надула губки Марго.

— Не гневайтесь, не гневайтесь, Марго! — пробормотал князь, нескромно целуя ее руку повыше браслета.

Она слегка ударила его веером:

— Pour que je t’aime, ô mon poëte, ne fais pas fuir par trop d’ardeur mon amour, colombe inquiète, au ciel rose de la pudeur…[3]

Марго любила читать французские стихи кстати и не кстати и при этом преувеличенно грассировала.

У Александра Петровича на душе стало совсем нехорошо. Он кисло улыбался, чувствуя неприязнь к этой хорошенькой Марго, к ее влажным подведенным глазам, к ее картавому французскому выговору и к ее стилю Louis XV.

— Не люблю я катастроф, — сказал Полянов, покосившись на князя. — Не в русском это духе. Народ наш эпический. Живем мы, как трава растет. Невзгоды выносим терпеливо. И никаких трагедий нам не надо.

— Это вы про какую-то допетровскую Русь говорите, — засмеялся князь. — Нет уж, после Петра мы только трагедией и живем. И слава Богу, что так…

Но князь не успел договорить: кто-то швырнул на эстраду бутылку, которая попала в голову Зачатьевскому. Раздался неистовый вопль и дамы бросились из залы, толкая друг друга.

Струсила и Марго. Князь ее успокаивал. Александр Петрович, вдруг вспомнив о Сусликове, торопливо пошел к телефону. Служанка ответила ему, что Филипп Ефимович «действительно был дома в восемь часов» и оставался до половины девятого, но потом ушел и, когда вернется, неизвестно. У Александра Петровича упало сердце.

— Как быть? Как быть? — шептал он в настоящем отчаянии. — А не поехать ли мне прямо к этому Паучинскому? Боже мой! Какой вздор! Да он и разговаривать со мной не захочет. Но ведь, ничего другого не остается. Поеду! Поеду!

При выходе он столкнулся с Сандгреном.

— Вы куда? Домой? — крикнул ему юноша. — А мы на Литейный «тридцать два». Знаете? Приезжайте туда, право.

Александр Петрович взял у швейцара «Весь Петербург» и отыскал адрес Паучинского. Он жил далеко, на Таврической улице. Был у него и телефон, но Полянов, расстроенный своими неудачными телефонными разговорами, решил суеверно, что это «чертова механика приносит ему несчастье» и что надо просто ехать на квартиру к ростовщику.

Так он и сделал. Когда он сел на извозчика, хмель ударил ему в голову. Сначала это испугало Александра Петровича, а потом даже развеселило. Все ему стало нипочем. И даже то, что у него в кармане осталось денег ровно столько, чтобы расплатиться с извозчиком, ничуть его не смущало.

— Уладится! Как-нибудь уладится. Не погибать же в самом деле из-за какой-нибудь тысячи!

И ему весело было ехать так по вечерним в огнях улицам, чувствуя, что сейчас все зависит от какого-то таинственного ростовщика, фамилию которого Сусликов назвал так многозначительно.

Вдруг Александр Петрович вспомнил фразы, которые он случайно услышал в Заячьей Губе:

— Паучинский из лап своих еще никого не выпускал. Это, я вам скажут не человек, а зверь…

Но даже и это зловещее предсказание не убило в нем какой-то надежды на спасение.

— И пусть! И пусть! — думал он. — Пусть зверь. Лишь бы сегодня дал денег, а там видно будет.

Впрочем, веселое хмельное возбуждение сразу покинуло Александра Петровича, как только он вошел в вестибюль большого угрюмого дома, где жил Паучинский.

— Воображаю, какая квартира у этого паука, — мелькнуло у него в голове. — Задохнуться можно, наверное.

Каково же было удивление Александра Петровича, когда он увидел из передней весьма комфортабельную квартиру и притом тесно заставленную превосходною мебелью.

На вопрос Полянова, дома ли Семен Семенович Паучинский, бритый весьма внушительный лакей объявил, что сейчас пойдет доложить. Барин, дескать, весьма занять, а к половине десятого велел подать автомобиль.

Карточки у Александра Петровича с собою не было и ему пришлось дважды назвать свою фамилию. Все это удручало его чрезвычайно. По счастью, лакей вернулся незамедлительно и объяснил, что барин просить подождать, что он скоро освободится. Лакей позвонил. Тотчас же явился мальчик в красной курточке и провел гостя в довольно большую комнату, обставленную весьма примечательно. Это был маленький музей византийской древности и русской старины. Тут были такие дивные лампады, такая парча, такие иконы, что у Александра Петровича глаза разбежались. Ничего подобного он не ожидал.

— Что же это за птица ростовщик этот? — недоумевал он все больше и больше, переходя от одной вещи к другой с жадным любопытством.

Прошло полчаса, а хозяин все еще не являлся. Полянов так занялся иконами, что отсутствия Паучинского не замечал вовсе. И даже не сразу обратил на него внимание, когда тот появился, наконец, на пороге. Александр Петрович в это время с увлечением рассматривал какую-то Божию Матерь с Младенцем, новгородского письма XV века.

— Нравится? — спросил Паучинский, не без гордости показывая на икону. — Обратили внимание на разводы? А? А ручка у Младенца заметили какая? Стебельком.

— Заметил. Очень заметил, — отозвался восхищенный Александр Петрович. — И какая сохранность изумительная.

— А ведь я купил эту икону за пустяки. В то время моды на них не было. А теперь моя коллекция — целое состояние. Мог бы сразу разбогатеть, да вот не хочу.

И он криво усмехнулся. Его холодные глаза так и впились в Александра Петровича.

Вдруг Полянов вспомнил, зачем он пришел сюда. Его судьба в руках этого человека. Тонкие сухие губы и жестокие глаза Паучинского не предвещали ничего доброго.

— Пойдемте сюда. Нам здесь удобнее будет, — сказал Паучинский. И повел своего гостя в кабинет… Там был полумрак. Паучинский усадил Александра Петровича в кресло и сел против него, поставив лампу так, чтобы лицо гостя было достаточно освещено. Сам он, конечно, спрятался в тени.

— Александр Петрович, если не ошибаюсь?

— Да, да, меня зовут Александром Петровичем, — пробормотал Полянов, чувствуя, что он чем-то связан и что заговорить сейчас о деньгах почти невозможно.

— Я так полагаю, что вам, Александр Петрович, днем надо зайти, — сказал Паучинский деловито. — Теперь все-таки электричество, как хотите. Впрочем, вы, может быть, и сегодня что-нибудь предрешили? Я готов, если вам угодно и сейчас переговорить. Только предупреждаю: у меня есть пристрастия. Иных икон я вам ни за какую цену не уступлю.

— Почему нельзя при электричестве? Какие пристрастия? — спросил сбитый с толку Полянов.