Юноша нескладно махнул рукой и сошел с кафедры.

— Зачатьевского! Зачатьевского сюда! Пусть он прочтет свои восемь строчек! — кричали из публики нетрезвые голоса.

— Зачатьевский! Зачатьевский!

И приятели, слегка подталкивая, вывели на эстраду самого Зачатьевского. Это был угрюмый господин, державшийся на эстраде совсем неразвязно. Он читал тихо, не очень внятно, но убежденно и серьезно:

Поял петел Петра, Предал камни навек. Чубурухнуть пора Имярек. Словодей словернет голодай. Жернова как ни кинь, В рот не суй. Пинь! Пинь! Пинь!

Полянову понравились почему-то нелепые стихи Зачатьевского и он даже тотчас же их запомнил.

— «Чубурухнуть пора имярек»! Вздор! Какой вздор! — бормотал Александр Петрович, улыбаясь. — Но почему-то запоминается! И нравится почему-то. Разве потому, что я пьян сейчас и худо соображаю. Ах, как голова болит. А деньги? У кого достать денег? «Жернова как ни кинь, в рот не суй!» Что? Гадость какая! Но вот, должно быть, подходящее у меня настроение к этакой чепухе.

В то время на эстраде стоял новый какумей. Это был стройный плотный малый, ничем, по-видимому, не смущающийся. У него были светлые холодные глаза и легкомысленная улыбка на красных крепких губах.

Начало его речи Александр Петрович не слыхал. До него долетели только последние фразы этого какумея, кажется, весьма собою довольного.

— Любовь к женщине — выдумка неудачников и паралитиков, — декламировал упоенно какумей. — Женщина — орудие наслаждений, а вовсе не предмет обожания и поклонения. Романтическая любовь — чепуха. Ее надо заменить простым соединением для продолжения рода! Нам надо спешить, а не киснуть у юбок. Долой Психею! Нам нужен автомобиль, а не какая-нибудь там Душа Мира или что-нибудь подобное. Мы плюем на Вечную Женственность…

— Браво! Браво — завопил вдруг какой-то международного типа человек, вероятно, фармацевт. — Это мне нравится! Да здравствуют какумей!

И он полез со стаканом шампанского к эстраде. Кто-то за ноги стащил его с эстрады, крича:

— Ведь, притворяешься, фармацевт! Ведь, не пьян вовсе! Сиди смирно!

И притворявшийся пьяным фармацевт тотчас же присмирел и сел за стол, опустив свой бледный нос в стакан.

— Нет, как хотите, тут что-то есть, — тыкал пальцем в картину, где были изображены лошадиные ноги, известный уклончивый критик, считавший себя покровителем «нового» искусства. — Тут что-то есть. Четвертое измерение, разумеется, здесь ни при чем. Но есть форма. Неправда ли? И цвет есть. Этот Прорвин положительно талантлив.

Полянов вспомнил, как пятнадцать лет тому назад этот самый критик поощрял его, Полянова. Тоже находил, что в его картинах есть форма и цвет. Потом, когда Полянову не повезло, критик этот стал его поругивать. А за последние годы и вовсе о нем не упоминал. И вообще вот уже пять лет о Полянове никто ничего не писал. Как будто сговорились. Теперь все писали о Прорвине.

— Паучинский из лап своих еще никого не выпускал. Это, я вам скажу, не человек, а зверь, — сказал кто-то внятно и уверенно совсем близко от Полянова.

Александр Петрович вздрогнул и обернулся. Ему показалось, что этот голос неслучаен, что это само Провидение предостерегает его от опасности. О Паучинском говорил небезызвестный Ломов. Рядом с ним за столиком сидел Сандгрен и, жеманясь, жевал фисташки.

Полянов поспешно отвернулся и, задевая столики, пошел разыскивать телефон.

Александр Петрович посмотрел на часы. Было без пяти минут семь. Но ему так хотелось поскорее выяснить, состоится или нет его свидание с Паучинским, что он решил позвонить Сусликову. Когда Александр Петрович взял трубку, у него дрожали руки и он каким-то чужим голосом назвал номер сусликовского телефона. Как нарочно с телефоном не ладилось. Александра Петровича соединили с какою-то квартирою, где слышались звуки рояля, и чей-то женский голос, приятный и беззаботный, отозвался весело на вопрос, дома ли Филипп Ефимович, что это, вероятно, ошибка, что в их квартире нет Филиппа Ефимовича, а есть Ефим Архипович. Полянов совсем расстроился. Теперь каждый пустяк казался ему зловещею приметою, намекающею на неудачу. Узкая длинная комната, в которой висел телефон, вся была загромождена театральным скарбом. По стенам висели парики, бутафорские мечи и пестрые тряпки. В разбитое окно из темноты врывался сентябрьский ветер. То и дело отворялась дверь и выглядывали какие-то лица, мужские и женские.

Наконец, Александра Петровича соединили с квартирой Сусликова, но самого Филиппа Ефимовича дома не оказалось. В это время уже было половина восьмого.

Полянов совсем пал духом. И как наивно было надеяться на этого хитреца Сусликова! Он выдумал Паучинского просто для того, чтобы отделаться от скучных просьб о деньгах.

— Боже мой! — думал Александр Петрович в отчаянии, — я потерял целый день. Я должен был обойти всех знакомых и, быть может, я случайно встретил бы кого-нибудь из тех, кто может дать взаймы. Пропал день зря. Теперь это совершенно ясно.

Александр Петрович вернулся в залу, где в это время начинался немалый скандал. Один из какумеев произнес какую-то фразу, оскорбляющую, как говорится, общественную нравственность. Кто-то потребовал удаления этого какумея из «Заячьей Губы», но иные решили поддержать товарища и дело принимало худой оборот. Совсем юный какумей кричал что-то о «царственных прерогативах поэта». Другие сняли пиджаки и засучивали рукава рубашек. Дамы визжали в истерике.

Но это шумное выступление завоевателей сверхчеловеческого искусства не отвлекало Александра Петровича от его мучительных мыслей. Ему казалось, что никогда еще обстоятельства не складывались для него так безнадежно. Он решительно не видел исхода из тупика, в котором очутился. Особенно терзало его то, что он взял у Танечки ее последние двадцать пять рублей. Это уже в третий раз он не возвращал ей денег, заработанных нелегкими уроками. Все эти болезненные и назойливый мысли вертелись у него в голове, несмотря на чрезвычайный шум, необыкновенное смятение, несмотря на все эти опрокинутые столики и вопли впечатлительных дам. Какое дело Александру Петровичу до праздных людей? У него была только тайная зависть. Ему так хотелось иногда быть, как эти пьяные посетители «Заячьей Губы», свободным и беззаботным.

В это время кто-то коснулся его плеча и сказал, тихо смеясь:

— Как шумят безобразники. В Заячьей Губе всегда так. Вы, должно быть, здесь в первый раз, Александр Петрович?

Полянов обернулся. Перед ним был молодой князь Нерадов.

Что-то больно укололо Александра Петровича. Вот уже три недели Игорь Алексеевич не был у Поляновых, и это, кажется, было неспроста, потому что молодой князь бывал в их доме постоянно. Трех дней не проходило без его посещения. Александр Петрович давно уж догадался, что Игорь Алексеевич неравнодушен к Танечке, но всегда почему-то боялся возможного брака его с дочерью. А теперь долгое отсутствие князя по-иному беспокоило Полянова. Было что-то неблагополучное в отношениях молодого человека и загадочной Танечки.

Но молодой князь не смущался. Этою самоуверенностью своею напоминал он отца. И всегда эта самоуверенность неприятно действовала на Александра Петровича. Когда-то ведь, был он знаком с князем-отцом и самоуверенность нерадовскую очень чувствовал. Правда, у князя-отца манеры были тяжелее как-то, а у князя-сына все было светлее и легче, но тем безответственнее казался этот юный Нерадов.

— Все выдумывают глупости разные, — улыбнулся князь, — а ведь некоторые из них будут потом благонамеренными. Вы как думаете? А? Присядьте к нам, Александр Петрович. Позвольте вас познакомить.

И молодой князь назвал Полянова своей даме. Это была молоденькая белокурая женщина, нежная и хрупкая. Одета она была почти по-маскарадному во вкусе Помпадур. Молодой князь обращался с нею и нежно, и фамильярно. Он называл ее Марго, она его — Игорем.

Все это было очень неприятно Александру Петровичу и надо было по-настоящему не садиться за столик, где пил шампанское с легкомысленною Марго тот самый Нерадов, который еще недавно бывал у Танечки на каких-то особых правах, чуть ли даже не на правах жениха. Но Полянов сел за столик и даже выпил стакан шампанского. А через пять минут белокурая Марго болтала ему какой-то вздор и даже как будто невзначай положила свою нежную душистую ручку на его руку.