У моста стоял извозчик с поднятым верхом. Анна Николаевна бросилась в пролетку. Князь едва успел вскочить на подножку и, больно ударившись плечом, грузно упал на сиденье рядом со своей странной спутницей.

Извозчик хлестнул лошадь кнутом и поехал наугад, не спрашивая у господ, куда их везти.

— Поймите вы, безумная, что не о нас теперь идет речь, а совсем об ином. Ее надо спасти! Ведь, нельзя так, — умолял князь Анну Николаевну.

Но едва ли она слышала и понимала то, что ей старался внушить князь. Фантастическая душа ее не выдержала нового испытания. И ведь надо же было случиться в ту ночь дикой этой буре, от которой и у душевно-твердых людей затуманились сердца. Все так несчастно сложилось. Князь не ожидал все-таки что Анна Николаевна так худо собою владеет. Он при всей своей проницательности не понимал вовсе, чем и как жила Анна Николаевна все эти пятнадцать лет.

— Где мы едем? — соображал князь, чувствуя, что вокруг просторно и пустынно.

Они ехали по Марсову полю. Князь догадался, что черная невысокая стена, сплошная и длинная, вовсе не стена, а Летний Сад. К вою ветра присоединился тонкий свист обнаженных веток и гнусавый скрип деревьев.

Извозчик обернулся, наконец:

— Куда теперь, барин?

— На Карповку.

Вой ветра мешался с разбойничьим посвистом сирены. Они ехали теперь по Троицкому мосту. Какие-то красные огни мелькали на Неве. Петропавловская крепость на миг выступила из-за туманной завесы, как большая гробница.

Князь едва слышал бормотание Анны Николаевны и порою несвязно, отвечал ей, сам тотчас же забывая то, что сказал. Ему казалось, что это не туман закутал все вокруг своим трауром, а что черную завесу спустили с неба какие-то незримые существа, чтобы посмеяться над этим неправедным городом, с которым так была связана судьба Нерадовых. Князю не верилось, что наступит утро. Нет, придется ему всю жизнь ехать так во мраке, чувствуя рядом безумную Анну Николаевну.

— Что это? — думал князь. — Не ад ли это? Неужели кончится когда-нибудь эта ночь? Ад, ад… Вечная тьма…

И холодный ужас проник в сердце князя.

Но все-таки это был не ад пока, а лишь преходящая темная петербургская ночь. Извозчик свернул на Карповку и въехал во двор отеля «Ницца».

Анна Николаевна шла покорно за князем, бормоча что-то и странно усмехаясь. Когда швейцар отпер дверь и князь с Анною Николаевною поднимались по лестнице, на верхней площадке раздались голоса и двое, по-видимому, молодой человек и дама — стали спускаться вниз.

Веселый женский голос звучал громко и уверенно:

— Non, non! C’est impossible, mon cher…[7]

Молодой человек сказал что-то тихо, приблизив, должно быть, губы к уху своей спутницы.

И дама, смеясь, повторила ту же фразу:

— Non, non! C’est impossible, mon cher…

Когда молодой человек и дама поравнялись с князем и Анною Николаевною, произошло замешательство. Правда, молодой человек, увлеченный своею белокурою спутницей, сначала не обратил внимания на поднимавшихся наверх новых посетителей, да и трудно было ему разглядеть их в полумраке лестницы, зато князь в ужасе отшатнулся в сторону и торопливо загородил собою Анну Николаевну, которая в своей чрезвычайной рассеянности ничего, вероятно, не видела в тот миг. Старый князь узнал молодого человека. Кажется, и молодой человек заметил странный жест ночного отельного гостя и обернулся, но уже старый князь поднялся на верхнюю площадку, увлекая за собою Анну Николаевну.

Впрочем, внизу тотчас же раздался беспечный голос молодого человека, не догадавшегося, должно быть, на этот раз, кого он только что встретил на лестнице:

— Comment! Mais c’est tres bien, mais c’est tres beau, ca![8]

Это был князь Игорь Алексеевич с белокурою прелестною Марго.

Эта встреча произвела на старого князя огромное впечатление. Еще бы! Все его опасения, весь ужас перед надвигающейся «катастрофою», благодаря этой встрече, теряли свое значение, по крайней мере до известной степени. Слухи о решении молодого князя делались сомнительными. Посещение с какою-то легкомысленною дамою ночного отеля не вязались с тем, чего так опасался Алексей Григорьевич.

— Одно только здесь странно, — думал князь. — Это наша нерадовская сердечная противоречивость. Но все-таки есть ведь и предел этой самой удивительной противоречивости. Во всяком случае, можно, по-видимому, не спешить, ежели этакими приключениями занимается повеса.

Князь пришел даже в благодушное настроение и потому употребил такое легкомысленное словечко. Ему это даже понравилось. И он еще раз мысленно обозвал своего сынка повесою.

Князь и Анна Николаевна вошли, наконец, в комнату, которую заспанный слуга почему-то долго не мог отпереть.

Князю предстояли здесь новые и неожиданные испытания. Когда лакей поставил на стол мельхиоровое ведерко с бутылкою шампанского во льду и бесшумно удалился, князь решился взглянуть на свою спутницу и был тотчас же поражен и потрясен ее видом и прежде всего выражением ее лица.

Какой-то странный восторг светился в глазах Анны Николаевны. На щеках у нее был румянец. Полуоткрытый жаркий рот ее напоминал князю те давние дни, когда он не думал об ответственности и о возмездии.

И то, что на Анне Николаевне надето сейчас бальное голубое платье, безжалостно измятое; что у нее открыта шея и грудь; что прическа ее растрепана; что от нее пахнет какими-то сладкими, не очень дорогими, духами: все это пугало почему-то князя.

— Вы знаете, кого мы встретили сейчас на лестнице? — сказал князь, стараясь говорить как можно тише и проще, чтобы успокоить себя и, главное, растревоженную и возбужденную Анну Николаевну.

Но Анна Николаевна не слушала князя. Она все так же восторженно смотрела на него своими блестящими и влажными глазами. Князь не понимал, что с нею. Он только чувствовал, что пока они ехали вместе до Карповки, оглушенные и потрясенные осеннею бурею, в душе Анны Николаевны произошла какая-то перемена. Теперь перед князем сидела не та непокорная и мстительная женщина, которая смеялась над ним в автомобиле и потом бросилась по панели, во мрак. Теперь смотрела на него незнакомка с какою-то неожиданною нежностью и непонятной страстью.

Это было страшнее, чем та прямая вражда, которой вовсе не скрывала сначала Анна Николаевна.

Князь дрожащей рукою налил шампанского и, встав, прошелся по комнате. В овальном зеркале, исцарапанном и тусклом, неясно отражалась наклонившаяся вперед незнакомка с открытою грудью — вся в тумане, как сон, как тень. За стеною кто-то играл на рояле шопеновский вальс, но сбивался и фальшивил. За перегородкой неприятно металлически постукивали падающие из рукомойника капли воды.

Надо было объясниться, но трудно было начать.

«Зачем я устроил это свиданье? — думал князь. — Я постарел и стал малодушным. Какое безумие рассчитывать на помощь этой несчастной. И все мои опасения фантастичны. Письмо княгини просто бред».

— Я согласна, — сказала Анна Николаевна торжественно, — я согласна. Мы завтра же едем в Париж.

Если бы Анна Николаевна сказала ему, что у нее склянка с серной кислотою и что она сожжет ему сейчас лицо, это не так бы испугало князя, как эти неожиданные слова о Париже.

— В Париж? Зачем? — пробормотал растерявшийся князь.

— Я все обдумала. Мы едем, — продолжала Анна Николаевна, не замечая ужаса и недоумения князя. — Девчурка наша прелестна. Мы возьмем ее с собою.

— Анна! Анна! — прошептал князь в суеверном страхе.

— Ведь, вчера Танечке исполнилось три года… Если ты хочешь непременно поселиться в Версале, я согласна. Но я умоляю тебя, Алексей! Я заклинаю тебя… Прекрати эти опыты, эти оккультные занятия. И эти внушения… Я не могу. О! О! Как это убийственно и гадко. Ведь, ты бросишь все это, Алексей?

— Бред! Бред! — сказал князь, закрывая лицо руками.

— Мы поселимся в Версале. Танечка будет с нами. Я все объясню Александру Петровичу. Он все поймет и простит, — мечтала Анна Николаевна, не замечая вовсе смущения князя. — О, милый! О, милый!