А потом, чуть успокоившись, он рассказал, что утром, когда только мама встала — кормить овец и козу, — к ним постучали. Она спросила кто. Бригадир сказал: «Фарида-апа, откройте, это я». Она открыла. Вошли Саджаев, его зять Абдурахманов, еще один милиционер из Пахтаабада и Абуталиб Насырович. Показали маме какую-то бумагу и сказали, что им надо сделать обыск. Всё перевернули. Малыши проснулись. Потом Сайдулла-ата говорит: «Ну, кто же хлопок будет в доме прятать? Надо во дворе поглядеть…»

— Та-ак, — сказал мой многоопытный папа, — хищение госимущества, стало быть… Тоже красиво… Ну? И разумеется, нашли?

— Нашли!.. — простонал Мурад. — Но, Лэв Маркович, нэ было у нас хлопка! Нэ было! Честное слово, я ны знаю, откуда он взялся! Ана — ны вор… мама — ны вор! — поправился он. — Они подбросили!

— Что ты мне доказываешь, дурачок? — грустно усмехнулся папа. — Как будто это и так не понятно?

Я не узнавала папу. В эти минуты он снова был таким, каким я знала его раньше. И я видела, что сейчас для растерявшего в одночасье всю стройность мироздания Мурада именно он, а не директор, к которому он пришел за помощью, стал его последней надеждой.

— Папа, но как же так… — пробормотала я и замолчала.

Я все еще не теряла надежды, что весь этот бред мгновенно исчезнет, стоит лишь вернуться всемогущему председателю. Надо только чуточку подождать, и все встанет на свое место. Но я видела, что взрослые, вопреки всей нелепости, чуть ли не смехотворности случившегося, не на шутку встревожены. Несмотря на то что Каюмов еще раз отчетливо повторил, что если Ниязова не производила хищений, то все очень скоро выяснится и раньше времени не следует поднимать панику. Но от самих этих, вроде бы даже и утешительных, слов на меня неясно почему пахнуло таким гробовым холодом, что даже по хребту проползла какая-то гадость…

— Да? — папа с любопытством взглянул на директора. — Ну, вам, конечно, виднее.

— Если вы намекаете на моего отца, Лев Маркович, — краем рта криво усмехнулся Каюмов (и его прекрасное лицо в эту минуту было, вероятно, таким, как у Артура Бертона из романа «Овод» на допросе перед Монтанелли), — то вы ошибаетесь. Я пока еще надеюсь, что Фарида Ниязова, как честная советская гражданка, сумеет оправдать себя. А мой бывший отец, с которым у меня нет и не может быть ничего общего, — мулла, чуждый элемент и враг советской власти. Так что надеюсь, что здесь это совершенно другой случай.

Мы с Мурадом с одинаковым ужасом смотрели нашему прекрасному директору в рот, точно у того оттуда вот-вот выползет крокодил.

— А-а, — сказал папа, — ну, это, разумеется, меняет дело. Извините, Рустам Каюмович. Я не хотел сравнивать. Пойдемте, дети.

— И вот что, Мурад, — продолжал он, уже входя в нашу комнату, — расскажи-ка ты мне поподробнее. Во-первых, где мама сейчас, ты в курсе?

— А Биби с Саид-джаном где?! — в ужасе вспомнила я вдруг. (Биби и Саид были сестренка и брат Мурада.)

И Мурад ответил, что маму они тут же и увезли на грузовике в Андижан. И этот проклятый хлопок увезли. И Хасан-ака сказал: «Это очень плохо, что хлопок мокрый, он будет тяжелый, и ей больше присудят». (Тут Мурада снова начал колотить озноб.) А малышей увела к себе Саадат-апа. А Карим поскакал в Алтын-Куль за Мумедом Юнусовичем…

— Ну, вот видишь, видишь?! — закричала я радостно. — Я же говорила, что все кончится хорошо!

— Кто этот Карим? — спросил папа.

— Помощник дедушки Юсуфа. Помнишь, он тогда еще самсу приносил, когда ты приехал?

— A-а… Черт! — вдруг закричал в отчаянии папа, бегая по комнате. — Витька! Хоть бы одну закрутку, ну неужели нигде ничего?! Ванна какая-то проклятая, а не сельсовет!..

И словно в подтверждение этой его характеристики, не постучав, мокрая, точно русалка, со съехавшей на затылок шалью, в комнату влетела Гюльджан (которая, вообще-то, с новогоднего вечера не заходила в нашу комнату ни разу) и, обхватив Мурада за плечи, без единого слова стала целовать его, обливая новой порцией дождя и слез. Но кажется, это было самое умное из того, что можно было сделать в эту минуту. Самое нужное для всех нас. Хотя я все еще как дура твердила, топая ногой:

— Вот увидите! Ее вернут, вот увидите! Завтра же…

— Гюльджан-апа, дорогая коллега! — смеясь сквозь слезы, крикнул папа. — Не разводите сырость! Ее и без того предостаточно!

И Гюльджан вытерла шалью ресницы, шмыгнула носом и даже улыбнулась, точно среди ненастья проглянуло солнышко, и стало на минуту светло…

И в тот же самый миг вдруг нечеловеческий вой, или визг, или все это вместе зараз донесся до нашего слуха.

Этот вопль прорвал все: дождь, расстояние, тонкие стены дома… И было непонятно, откуда он доносится. Вой не прекращался. Было ясно, что так кричать человеческое существо не может…

Я помню, как еще до войны — мы жили в станице, на даче, — у наших хозяев вырвалась и бегала по двору недорезанная свинья. Это было так страшно, что я тогда сомлела и меня унесли в комнаты.

Но сейчас было еще страшнее, потому что все-таки это кричал человек.

Гюльджан замерла, полуоткрыв рот. И вдруг одновременно с выбежавшей из своей комнаты, перепуганной спросонок Тамаркой они взглянули друг на друга, и обе разом в ужасе ахнули:

— Юнусовы дерутся!..

…Время ползло, а я все так же сидела в углу дивана, потому что, уходя, папа запер меня на замок.

Было тихо. Только за стенкой все еще всхлипывала Гюльджан, а Каюмов ходил по комнате и что-то холодно ей выговаривал.

Я завернулась в одеяло и заткнула уши, чтобы не слышать их. Дождь по-прежнему стучал по столу и булькал, стекая на пол, но уже реже.

Потом послышались папины шаги. Папа вошел и сказал, что Эва Абрамовна наложила Акбару швы. Рана нехорошая — в живот. Но похоже, что не смертельно. Хотя потеря крови большая, так что…

— А Мумед? — спросила я.

— А Мумед твой целехонек, — ответил папа. — Только что уснул.

— Как уснул?.. — не поняла я.

— Так и уснул — в чайхане. Устал.

— Устал? — повторила я тупо.

— Конечно. А ты как полагаешь?

— Папа… Но его не арестуют? — спросила я.

— Не знаю, Витася. Боюсь, что он уже арестован.

— Но ты же сказал — в чайхане?..

— Связанный уснул. И успокойся. Никто ему ничего плохого не сделал. Даже одеялом укрыли. Не смотри так, Витек. Может быть, все и обойдется. На вот, поешь урюку и спи. Чайханщик прислал.

Утром я проснулась — дождь кончился. Тамара подметала коридорчик и, когда я вышла, сказала, что вот только сейчас председателя увели.

Я выбежала и увидела — там, где дорога шла на подъем, — двух конных милиционеров и очень бодро шагающего между ними Мумеда Юнусовича. Руки у него не были связаны, и я стала уверять себя, что все-таки, может быть, папа и прав и все еще кончится хорошо. Я было попыталась бежать за ними, но глина под ногами была размокшая, я сразу же увязла и поняла, что мне не догнать его.

Дождь снова начал накрапывать. Потом перестал. Я стояла и смотрела вслед до тех пор, пока они не исчезли из виду. И тогда я повернулась и пошла к Саадат.

…Сын Саадат — толстый, оплывший мужчина с сонно-отрешенным лицом наркомана молча взял у нее из рук узел, а потом тот, который несла я, положил их на дно лодки, протянул ей руку, и Саадат отплыла, улыбаясь мне сквозь слезы из-под снежно-белого своего платка.

Канал был тихий, прямой и черный, серебристые ветки джидовника свисали в него, и лодка скользила по беззвучной черной воде, точно ладья Харона.

Сын Саадат-апы служил смотрителем на канале, и она переселялась в его семью жить, потому что Мумед Юнусович уже был осужден и отправлен на фронт, в штрафную роту.

Автабачекского сельсовета больше не было. Теперь это был Пахтаабад. На дверях китобханы и сельсовета висел замок. Тот самый, амбарный, который еще при Тамарке украшал мой шкаф с книгами.