Дом у них очень странный. Каждая комната в доме то выше, то ниже другой, и везде ступеньки и лестницы, и никак невозможно понять, сколько в этом доме комнат. В комнатах ничего нет. В одной комнате стоит деревянный топчан, в другой — раскладушка, а в третьей просто лежит на полу кошма и на ней кто-нибудь спит. Или стоит стол с табуреткой. И на стенах ничего не висит.

Но зато иногда вдруг идешь и на какой-нибудь лесенке споткнешься обо что-нибудь такое замечательное, какого у нас сроду никогда не будет. Об медную пушечку, например, которая стреляет по-настоящему, только без пуль. Я один раз слышала, это когда приехал Вовин брат Дмитрий. А нам с Вовой не разрешают… Или самоварчик. Он для кукол, но его можно топить и кипятить чай — целых пол-литра. И мы с Вовой топили его таблетками карболена. А потом Вовина мама разглядела, как он мне нравится, взяла и подарила мне. Даже безо всякого день рождения. Я вот его никому бы ни в жизнь не подарила!

У них в доме никаких книг почти нет. Ну, чуть-чуть у Наталии Дмитриевны на полке. И Вовкины учебники. И вдруг — на тебе! На чердаке, там, где башенка, — целая куча книг. И «Вокруг Света» с «Человеком-амфибией» и с «Головой профессора Доуэля», и даже «Хижина дяди Тома», про которую мне мои родители говорили, что ее вообще больше в природе не существует.

И мы сидели на этом чердаке целый месяц не вылезая и читали подряд все, хотя Вовкин отец и говорил, чтобы мы не мусорили себе мозги всякой «сентиментальщиной» (это он про «Хижину дяди Тома»), а про «Человека-амфибию» он вообще сказал, что это «бред сивой кобылы и чушь малиновая». Но Вовка мне объяснил, что это он так — для воспитательности.

Вова у них самый младший в семье. Сестер и братьев у него целая куча. Они все уже взрослые, и я даже не пойму, где они живут — в Верблюде или еще где. Иногда какой-нибудь дядечка или тетенька, я думаю — они просто так, а оказывается — они Вовкины сестра или брат. В клубе киномеханик, оказывается, Вовкин брат Саша. А библиотекарша — сестра Мариша. А то они уезжают, то приезжают. Сдадут экзамены и приедут. Окончила Ростовский пединститут и приехала в Верблюд Вовина сестра Валерия. И теперь работает у нас в школе старшей пионервожатой. А папин студент Вася Силантьев влюбился в нее, и они ходят по всему Верблюду за ручку, а мы с Вовкой их дразним: «Жених и невеста! Тили-тили-тесто!..» Валерия обижается и говорит, что мы подрываем ее авторитет и что она пожалуется маме.

Но Вовины мама и папа целый день в больнице, и дома у них делай, что хочешь. И мы с Вовой играем во все, что читали в книжках — и у Жюль Верна, и в «Хижине дяди Тома», и в «Вокруг Света». А потом, когда началась Испанская война, мы в ихней башенке устроили наблюдательный пункт Республиканской армии. Я была разведчик (меня звали Хуанита), а Вовка был командир республиканцев дон Риего. У нас был отряд, и мы кидали гранаты и бомбы в танковые колонны армии генерала Франко. Танковые колонны — это были коровы, которые шли мимо Вовкиного дома (один раз мне здорово от них досталось, так что я лежала потом целую неделю и Вовин отец накладывал мне швы). Но зато бомбы и гранаты были у нас замечательные. Гранаты были — пустые кукурузные початки, а бомбы — тыквы. Они у Ведерниковых лежали на чердаке чуть ли не год и высохли и взрывались, как настоящие.

На тарелке, окруженная розами из лука и свеклы, лежит котлета. На котлете сверху прилажен перец. Перец полыхает огнем: внутри перца воткнута свечка. Называется это «комиссарское жаркое». «Комиссарское жаркое» — фирменное блюдо Василия Карповича, верблюдского шеф-повара.

Василий Карпович стоит возле нашего столика с блюдом в руках и говорит речь:

— Дорогой наш товарищ Скейлард! Лев Робертович! Я хочу, то есть мы все хотим (сзади Василия Карповича стоят официантки Валя и Зина), чтобы вы сейчас поглядели на это жаркое и чтобы вы почаще вспоминали в своей Америке наш ресторан, который вы строили, и как мы вас тут кормили, и вообще все…

Василий Карпович не договаривает, машет рукой и ставит блюдо на стол. Скейлард сгребает шеф-повара в охапку, и они целуются. Затем Скейлард целует Валю и Зину. Василий Карпович говорит:

— Зина, принеси товарищам нормальные антрекоты.

И уходит к себе.

А мы едим нормальные антрекоты и винегрет, и любуемся на «комиссарское жаркое», и пьем. Взрослые пьют коньяк, а я — ситро. И нам хорошо.

Мимо нашего столика по ковровой дорожке проходит какой-то мне еще незнакомый дядечка во френче и брюках. В руках у дядечки судок и бидончик. На обратном пути с раздачи, пройдя мимо нашего столика, дядечка вежливо улыбается и чуть кланяется в нашу сторону. Все молчат и ждут, когда он пройдет.

— Ну вот, — невесело усмехается директор. — Пошел хмыгь. Повеселились…

— Что-ньибудь нье так? — спрашивает Скейлард.

— Все так, — отвечает директор.

Скейлард оглядывает наши лица.

— Мнье, наверное, нье следовало, — говорит он негромко, — устраивать это… Но я так хотьел…

— К чегту, Лева. Не могочь себе голову. Не то, так это. Ладно… Ну, за дгужбу нагодов!

Все чокнулись и выпили. Директор встал.

— Ну, я пошел. Дела… Счастливо, Лева. Не забывай.

И ушел.

«Как он может уйти так? — думаю я. — Ведь Лева уезжает… навсегда».

У меня даже дух захватывает, когда я представляю себе, что означает слово «навсегда». Как это может уехать Лева, который еще неделю назад орал на мою маму за то, что она не позволяла им с папой в два часа ночи начинать новую партию в шахматы.

«Женщины ньикогда ничьего не понимают в шахматы!» — кричал Лева.

Мама хохотала, а папа шикал на них и говорил, что они разбудят меня.

«Уже разбудили!» — кричала я из соседней комнаты.

И все смеялись.

«Вы кричите на меня, Лева, словно я уже ваша тетка», — смеялась мама.

«На тьеток я не кричу, — отвечал Лева. — Я их боюсь».

Лева ужасно длинный. Нина-Большой и тот, наверное, ему по плечо. Один раз Лева повел нас в кино, и во время журнала на него сзади начали шипеть (наверное, там сидел кто-нибудь не верблюдский): «Гражданин, сядьте! Гражданин, сядьте…» На него цыкнули: «Тихо ты! Это Скейлард…» Но тот не понял и продолжал шипеть. Тогда Лева встал и сказал: «Вот так я стою. А вот так я сижу».

И гражданин замолчал, пристыженный.

Это был ужасный фильм. Лео уверял меня почему-то, будто мне будет «невероятно смешьно». И действительно, кругом все смеялись. А на меня с того самого момента, как машина начала кормить Чарли, напал страх, и я продрожала почти весь фильм. А когда Чарли стал кататься на роликах, я вообще решила, что все кругом посходили с ума, если не видят, как все это страшно, и хохочут. И самое жуткое было то, что мои мама и папа и Скейлард смеялись тоже.

Я начала реветь уже не на шутку, и мама, увидев, что со мной делается, шепнула мне: «Может быть, уйдем?»

Я замотала головой. Как я могла уйти, так и не зная, что будет с Чарли, и с большой девочкой, и с ее младшими братьями?!

Скейлард в темноте обнял меня своей огромной ручищей и тихо шепнул: «Я смеюсь потому, Викки, что Чарли не погибнет никогда. Мы умрем, а он будет жить. Серьезно».

И тогда я вытерла слезы и улыбнулась и даже стала иногда подхахатывать…

— Я никогда нигде так не скучьял, как я буду скучьять по здьесь, — печально говорит Лева, глядя на дяди Васин перец. — И по этой жаркое. И по картины…

(На стенах ресторана висят два огромных полотна: «Крепостная актриса в опале, кормящая грудью щенят» и «Расстрел двадцати шести бакинских комиссаров». Картины эти копировал верблюдский художник Миша Куценко. Он приходил к нам в гости и говорил с мамой «за искусство». И мама терпела его, потому что он был горбатый.)

— У нас останутся ваши дома, Лео, — говорит мама. — И мы будем вас вспоминать.

— Особенно в октябрье, когда полетит крыша с десятого дома.