— Может быть, — спросила я папу, — ты, как Паганель, выучил таджикский вместо узбекского?

— Что ты ерунду порешь?! — сердился папа. — Смотри, я ведь ставлю язык в верхнюю часть нёба, правильно ведь?

Но я, хоть убей, понятия не имела, куда и когда следует ставить язык и зачем его вообще надо куда-то ставить.

Тем не менее папа за неделю, оставшуюся до конца каникул, сравнительно неплохо напрактиковался и одиннадцатого января приступил к занятиям.

Плохо было другое. То, что он, как я этого и боялась, категорически потребовал, чтобы я, если уж не хочу бросать свою работу, совмещала ее со школой.

Мумед попробовал было пробурчать, что это-де уронит мой «автаритэт», но папа был неумолим.

— Она вполне может работать по вечерам. И даже делать в библиотеке уроки.

— Э, нет! — сказал председатель. — Вечером тут…

Он не договорил и потеребил ухо. Но я знала, что он имеет в виду.

С недавних пор нашего учителя математики Саида Алиевича обуял интерес к решению вопросов: «Что, на мой взгляд, у писателя Толстого интереснее написано: „Анна Каренина“ или же „Гиперболоид инженера Гарина“?» Саида без долгих церемоний председатель увел от моего стола за шиворот. А вот унять общительность районного начальства было уже куда сложнее. Так что теперь Мумед Юнусович твердо постановил, что мое рабочее время — до шести часов, и хочешь не хочешь, а приходилось мне уходить из библиотеки вместе с Ноной.

Но делать нечего, папа с Мумедом договорились, что я буду работать с трех до шести, и я пошла в школу.

Боже мой, какая это была скукотища! Учить, по-моему, в Автабачекской школе не умел никто, кроме Гюльджан. Я не знаю, каким это образом Мурад исхитрился знать математику (видимо, его уже ничем нельзя было унять), но Саид Алиевич имел о ней еще более смутное представление, чем об «Анне Карениной». Его это, впрочем, ничуть не смущало. Нисколько не унывая, он писал на доске решения задачек и теорем, которые ему перед уроком строчил на бумажке Мурад, с облегчением вытирал руки, глядел на часы, бросал нам: «Тохта озмаз!» — «Подождите немножко!» — и исчезал в неизвестном направлении.

Еще нуднее шло дело у историка Абуталиба Насыровича (он же географ и естественник). Иногда его, правда, схватывало, и Абуталиб с жаром пускался в рассуждения (независимо от проходимого по программе материала) на любимую тему: о том, какими дураками были древние римляне и греки, верившие в разных богов.

«У них все-все было бог, — вещал Абуталиб вдохновенно. — Стол — бог. Стул — бог. Чернильница… — Абуталиб хватал со стола непроливайку, — тоже бог!..»

И, довольный, хохотал над глупостью греков и римлян. В остальные же дни он просто брал учебник и велел по очереди читать вслух. А сам равномерно, как фарфоровый китаец, кивал головой и постепенно засыпал.

Знал свой предмет (предметы) один Каюмов. Он преподавал узбекскую и русскую литературу и соответственно — языки. Но и Каюмов преподавал скучно. Ему было с нами неинтересно. Он это ничуть не скрывал, и его тоска передавалась классу.

Точно то же самое получалось и у папы. За исключением, пожалуй, первых трех дней, когда, несмотря на нехватку словарного запаса, папе зато хватало энтузиазма. Но потом он сник, и сразу, так же как и с Каюмовым, стало скучно и классу. Только директора все-таки боялись, а папу — не слишком. Всерьез у него учились лишь две девочки, из которых одна доучивалась последний месяц, а затем должна была выйти замуж, и, разумеется, все тот же ненасытный Мурад, который, как танк через траншею, шел к институту. Больше всего папу, как это ни смешно, донимал саккиз — белая смолка, которую непрерывно жевали его ученицы.

«Это же коровы! — вопил он в отчаянии. — Ее спрашиваешь: „Do you understend my guestion?“[6] А она: „Jes, бельмиман“[7]. И жует, и жует!»

(Чем-чем, а терпением и терпимостью папочка мой не отличался никогда.)

Мумед виновато взглядывал на него и, как обычно при неразрешимых ситуациях, тер ухо — мечта превратить сельсовет в Новые Афины явно отодвигалась в неизвестную даль.

«Что делать, Гордон-ака, потэрпи, — говорил он грустно, — война кончится, поедыш домой, дысертаций защищать будыш. Рустам совсэм плохо. Рустам — ученый, а отец — мулла, в лагер сидит. Что делать будыш…»

Я же помирала от скуки и с завистью слушала, как за стенкой поет, смеется, декламирует и считает яблоки, персики и прочие съедобные объекты счета развеселый класс Гюльджан (а точнее, классы, так как она вела сразу с первого по четвертый). А если учесть, что за братьями и сестрицами тянулся еще хвост малышни с косичками на еще обритых по малолетству головках (у девочек по пять, у мальчиков по одной — посередине голой головенки), то можно считать, что юное поколение автабачекцев звенело у нас за стенкой в полном составе. И среди этого звона и щебета слышался негромкий, но такой чудесный, такой милый голос их учительницы, что в пору было сдохнуть от зависти.

Вся эта мелюзга бегала за Гюльджан хвостом, как за Гаммельнским флейтистом[8], и, пока их не загоняли по домам мамаши (или не начинал тихо закипать супруг Гюльджан), сами они со школьного двора не уходили.

Старшеклассники же терпели всю эту муру лишь потому, что Мумед с Каюмовым предусмотрительно распорядились выдавать пайки только на последнем уроке.

К концу января мое терпение лопнуло и я из школы сбежала. Папа побурчал, но не слишком. Мое присутствие на уроках папы явно усложняло и без того нелегкую его педагогическую долю. Ну, а кроме того, голод не тетка, и он понял, что совместить школу, библиотеку, добывание топки для печки и готовку вряд ли сумеет даже Агнесса Виксфильд, не говоря уж о моей скромной особе.

Но к этому времени папу наконец настигли (удивительно даже, что так нескоро) автабачекские сплетни. Полагаю, что первый вклад сделали Сосин с Тамарой, популярно разъяснившие папе, что значит быть автабачекским библиотекарем. Каюмов, к которому папа, как я узнала позже, сунулся было за разъяснением, категорически отказался обсуждать эту тему. И это встревожило папу еще больше. И только Нона слегка успокоила его.

«Чушь малиновая! — фыркнула она, отмахнувшись. — Но конечно, за дальнейшее поручиться нельзя. Тем более что эта дуреха, по-моему, влюблена по уши».

…Был вечер. Папы не было дома. Движок, как почти всегда, не работал, и я пошла в библиотеку почитать.

У Мумеда Юнусовича было темно. Но оказалось, что он у себя и с кем-то разговаривает по-русски.

— Ну и что? — говорил он надменно. — Да! Вэс Автабачек говорит. Алтын-Куль говорит. — Алтын-Куль был наш районный центр. — Пускай вэс Узбекистан говорит. — Мелочиться Мумед Юнусович не любил. — А ты как хотэл? Чтоб к ней всакий Саид лэз? Или мой Акбар?

(Тут я сразу сообразила, с кем он беседует и о чем, и тихо уселась в уголок за шкафом, не зажигая лампы.)

— Но согласитесь, — вякнул папа не слишком уверенно, — я не могу не беспокоиться, когда…

— Бэспокойся на здоровье. На то ты отэц.

Папа, очевидно, не нашел что возразить и молчал.

— Брось, Гордон-ака. Давай за твой дочка выпьем. Вон сколько еще осталось… — сказал Мумед.

Они чокнулись.

— Ну, чего так глядыш? — хмыкнул Мумед. — Нычего я твоей дочке не сделаю. Это только мой старый дура хочет, чтоб я баблатэкарь в жены взял.

— Не может быть! — ахнул в изумлении папа. — Нона?!

— Нона — ны дура и ны старый, — обиделся за свою секретаршу Мумед. — Нэт, теща моя… Куда мнэ такой цыплонок? Мнэ Гюльджан надо. А она вон свой Рустам любит, и все. Ну и правильно: она — красавица, он — красавица…

Мумед Юнусович оговорился, но до чего же он точно сказал. Каюмов, действительно, был «красавица». Я потом, несколько лет спустя, видела трофейный фильм «Индийская гробница», так даже изумилась: до того его героиня — магарани Зита — была вылитый Каюмов.