Ламберт с сомнением поглядел на Бальдульфа, уже запустившего руки в свой короб и вытаскивающего съестное.
— Не чувствую аппетита.
— Бросьте. Гончего пса не обязательно морить голодом. И, быть может, Альберка и права — нам надо дать остынуть мозгам, пусть теперь наши желудки за них отдуваются.
— Тогда я приму ваше предложение, — сказал Ламберт таким тоном, точно давал согласие на участие в званном пиру у архиепископа.
Бальдульф умел обращаться с едой, и любил все, связанное с ней. Каждую трапезу он обставлял со значимостью ритуала и мог священнодействовать за столом по часу к ряду, точно священник над алтарем. И он понимал в этом толк. Из нескольких подгнивших картофелин и желтой луковицы Бальдульф мог соорудить обед, которым не стыдно было бы угостить и заглянувшего на обед маркиза. Даже краюху хлеба он нарезал обыкновенно с таким старанием на лице, будто занимался чем-то в высшей степени значимым. Иногда я подтрунивала над его любовью куховарить, спрашивая, точно ли он был воином в своей сотне, или ездил в обозе при полковой кухне, но Бальдульф лишь хмыкал в ответ. «Любой человек, — говаривал он, — Будь то хоть кузнец, хоть граф, впервые берет в свою руку ложку, и лишь потом меч. Умеешь управляться с ложкой — и с остальным всем управишься».
Короб Бальдульфа был велик, как и он сам, но даже я удивилась тому, сколько всего там уместилось.
Копченая ставрида, чей бок маслянисто поблескивал на свету, пахнущая загадочными и пряными морями, которых я никогда не видела. Круг желтого, как само солнце, сыра. Коврига еще теплого ржаного, с отрубями, хлеба. Кусок жаренного мяса с тмином — не те обрезки, которые можно купить за медяшку, годные лишь для собак, и не те монолитные серые слитки солонины, хрустящие на зубах, каменно-твердые и отдающие гнильцой — настоящего жареного мяса. Букет душистой зелени — чабрец, петрушка, … В комнате сразу запахло цветущим весенним лугом. Но это была еще не вся добыча Бальдульфа и он, как ярмарочный фокусник, краснея от удовольствия, продолжал доставать из бездонного короба свертки, мешочки и бутыли. Упаковка консервированных сардин — маленький жестяной гробик, внутри которого плескалось в желтом масле сочное розовое мясо в обрамлении золотистой чешуи. Несколько душистых сдобных лепешек, которые так мастерски пекут в Туре и доставляют в Нант ночью, переложенными виноградными листьями. Десяток сваренных вкрутую яиц, раскатившихся по всему столу, как горох. Банку оливкового масла. Кувшин яблочного сидра. Плошка спелого гречишного меда. Несколько крупных яблок. Пирог с ревенем. Лоснящийся кусок сала с розовой мясной прожилкой. Банку оливок. Горсть фиников. Но даже Бальдульф превзошел сам себя, когда, загадочно поглядывая на меня и позвякивая в коробе, вытащил три пыльные бутылки мутного стекла с розовым вином.
— К дьяволу Темный культ! — решила я, — У меня появились враги посерьезней! И я собираюсь с ними разделаться прямо сейчас. Прошу за стол, господа!
Господ не пришлось долго упрашивать. Под руководством Бальдульфа они живо сняли с петель дверь и расположили ее в качестве стола, на котором выстроились все принесенные яства.
— Ты что, потратил оба солида на этот обед? — спросила я у Бальдульфа.
— Все не все, но немного раскошелиться пришлось. Это нам с тобой всякой дрянью питаться приходится, но отцу Гидеону и капитану Ламберту не пристало подавать объедки.
— Что касается меня, это совершенно излишне, — запротестовал отец Гидеон, — В юности я не был требователен к пище, в старости же и вовсе превратился в книжного червя, в иной день мне довольно горсти бобов да куска хлеба.
— Не скромничайте. Пока мы живем, лучше пользоваться теми плодами, что жизнь нам преподносит. Ведь потом не будет и их.
— Ваша философия меня вполне устраивает, — сказал Ламберт. Он один занимал целую скамью и, судя по тому, как натужно трещало под ним дерево, ей в этот момент было отнюдь не легко.
— Моя философия — жри, пока есть что, и пей, пока наливают. А дальше уж оно как-нибудь само сладится. И прежде она меня еще не подводила.
За трапезой атмосфера легкого уныния, установившаяся было в доме подобно липкому болотному ветерку, улетучилась, спугнутая хлопаньем пробок, звяканьем ножей и звоном посуды. Бальдульф воцарился во главе стола и, вооружившись своим тесаком, накладывал все новые и новые порции, подцепляя куски с удивительной ловкостью и препровождая их по назначению. Мою кровать подвинули к импровизированному столу, и Клаудо прислуживал мне, подавая самые вкусные куски. Опаленное его лицо потеряло последнюю толику той человечности, что была свойственна ему прежде, один из глаз затянуло мутным бельмом ожога, но это ничуть не мешало ему выполнять свои обязанности. А я никогда не придавала слишком большого значения форме.
Обед удался на славу. Стол казался неоскудевающим, а Бальдульф поспевал сразу везде, не забывая, впрочем, и про себя. Отец Гидеон ел аккуратно и медленно, вдумчиво обсасывая каждую косточку и складывая их в миске каким-то замысловатым узором. За едой он предпочитал хранить молчание, но судя по тому, как довольно жмурились его глаза за тонкими линзами очков, еда и наше общество были ему вполне по нраву. Капитан Ламберт ел чинно, каждый его жест был пространен и походил на движение танца, вне зависимости от того, тянул ли он руку к блюду или орудовал двузубой вилкой, самой большой из тех, что отыскались у нас на кухне. Может, он следовал правилам этикета, принятых в его фамильном замке, а может, просто боялся раздавить стол или кого-нибудь из нас излишне резким движением. Со столовыми приборами он управлялся неожиданно ловко, несмотря на то, что даже за едой не снял хотя бы своих огромных латных перчаток.
«Наверно, война для этого парня не кончилась, — подумала я, исподтишка наблюдая за ним, — Да уж, такой не уйдет в монахи».
И в самом деле, даже сейчас, за обеденным столом, Ламберт выглядел солдатом, которого минуту назад вырвали с поля боя. И хотя вокруг себя он распространял только тонкий, едва ощутимый аромат одеколона и стойкий, наслаивающийся на него, запах горячего железа, мне то и дело казалось, что от него несет острым горьким порохом. Да и взгляд у него был прежний, хорошо мне знакомый — холодный внимательный взгляд, свойственный больше объективам автоматической системы наведения, чем живому человеку. Встречая его, я всегда внутренне напрягалась, ощущая себя в перекрестье невидимых прицелов, и это не служило простой фигурой речи.
Этот человек не был солдатом, он был самим инструментом войны, заботливо выточенным, смазанным и приспособленным для дела. И то, что он так запросто общается со мной, вежливо выслушивает самые вздорные и оскорбительные мысли, при этом даже не делая попытки обозначить ту бездонную пропасть, которая нас разделяет, казалось мне странным. Капитан Ламберт был создан для другой жизни, другой компании, даже другого, с иным химическим составом, воздуха. Однако он сидел вместе с нами в тесной комнатушке, ел и с вежливой улыбкой слушал немудреные застольные разговоры. Хотя и был столь же инороден для собравшегося общества, как застрявшая в мягких тканях пуля.
«Забавно, — думала я, наблюдая за тем, как он ловко цепляет оливки своими бронированными пальцами, каждый из которых был толщиной с мое запястье, — И Бальдульф и отец Гидеон в отцы ему годятся, и оба прошли через самое настоящее пекло, но сейчас они не выглядят солдатами, а он выглядит. И дело тут не в доспехе. Даже если б он стянул с себя весь этот металлолом, все равно выглядел бы старым уставшим воином на веселой пирушке».
Может, пара стаканов крепкого розового вина развяжут ему язык и смягчат взгляд? Впрочем, учитывая, в какую броню он был облачен, там могло найтись место и для компактного химического нейтрализатора, подключенного к кровеносной системе, фильтрующего все опасные для человека яды, включая этиловый спирт. Что касается меня, я с легкостью опрокинула три стакана в качестве аперитива и теперь ощущала себя более чем сносно, упиваясь жареным мясом и слушая вполуха разговоры Бальдульфа с отцом Гидеоном.
