— Ох. Чем больше я узнаю вас, тем больше… Что такое?

— Видите это? Или мне кажется? У Клаудо отслаивается сетчатка, и я не совсем… Смотрите, вот здесь, где пинцет. Что это, по-вашему такое?

Отец Гидеон не без отвращения придвинулся к Клаудо. Развороченное тело мертвеца к этому моменту являло собой мало общего с человеческим, скорее оно напоминало разделанный окорок. Что ж, в отличие от Клаудо, меня хотя бы не заляпало во время работы…

— Это… Позвольте… Кажется, что-то вроде… кармана.

— Угу. В межреберном пространстве. Одно из двух — или наш клиент был в явном родстве с истребленными еще в чумные проклятые века кенгуру, или его тело было видоизменено для транспортировки чего-то. Дьявол меня разрази, и верно карман! И как хитро устроено! Здесь даже специальная мышца, фиксирующая его, и наружная мембрана… Ловко придумано. Конечно, ничего серьезного в таком кармане не спрячешь, но инфо-фолиант или несколько бумажных листов — запросто… Ах черт, крепко же он закрывается. Наверно, посмертная судорога заблокировала его. Руки Клаудо ни к черту не годятся, слабы как у висельника! Можете помочь мне?

— Как?

— Возьмите пинцет и постарайтесь отогнуть вот эту штуку.

— Кхм. Я попробую.

Я уступила отцу Гидеону место у импровизированного хирургического стола. Он был серьезен, точно ему предстояло делать операцию на живом сердце. С другой стороны, наше дело могло быть и посерьезнее. Если там обнаружится что-то примечательное — а оно там уже обнаружилось! — это будет очень, очень серьезно. Например, там будет письменный приказ. Или указание кодовых фраз и шифров. Или даже список адептов культа… Усилием воли я заставила себя оторваться от этих сладостных мыслей. «Не дели шкуры не убитой виверны», — бывало, говорил Бальдульф.

Отец Гидеон наклонился над распотрошенным телом, заглядывая внутрь. На лице его было написано отвращение, но пинцет в руке не дрожал.

— Сейчас, сейчас… — пробормотал он, запуская руку внутрь, — Кажется, поддается… А это еще… Черт!

Отец Гидеон вскрикнул и отдернул руку. Вовремя — из распахнутого нутра мертвеца в потолок ударил столб желтого пламени, в долю мгновенья наполнивший комнату пеплом, дымом, вонью паленого мяса, скрежетом лопающегося от жара дерева и оглушающим горячим ветром.

Я даже не сразу поняла, что произошло. Клаудо отшвырнуло в сторону, как тряпичную куклу. В голове у меня со звоном лопнула багрово-красная звезда, и ее осколки на время ослепили меня, оставив беспомощно скорчиться внутри разума сервуса, отключенного от тела и тоже парализованного. Я ощущала только огромный жар, исходящий от чего-то рядом, как будто я оказалась возле пышущего огненным дыханием горна кузни. И судя по тому, как обожгло кожу лица, этот огонь вовсе не был воображаемым.

— Огнетушитель! — закричала я, не зная, слышит ли меня отец Гидеон, — На стене! Быстрее!

Он услышал. Я ощутила, как стена жара, уже придвинувшаяся ко мне вплотную, слабеет. Теперь это был не кузнечный горн, а испепеляющее солнце Сполетто или Рима. Я приказала Клаудо подниматься на ноги, но чужое тело долго медлило, выполняя приказ.

К тому моменту, когда он все-таки поднялся и открыл глаза, все уже было кончено. Комната невыразимо переменилась. Вся она была усеяна пеплом, как будто минуту назад здесь произошло самое настоящее извержение вулкана. И последствия его были налицо. Потолочная балка тлела, распространяя вокруг клубы острого дыма. Массивный стол от страшного жара превратился в лужицу мутного расплавленного металла на полу. По всей комнате плыли, точно инопланетные светлячки, злые жалящие искры. Кровать, стоявшая у стены, от жара осела на одну сторону — кажется, у нее оплавились ножки. Я подумала — если бы пламя подобралось еще немногим ближе к безжизненно распростертой на ней девушке… Интересно, я ощутила бы боль от пламени, превращающего мои ступни в твердые угольки?..

Отец Гидеон метался по всей комнате, и его черная сутана, раздувающаяся под порывами потрескивающего воздуха, гармонировала с пятнами копоти на стенах и потолке. Чертыхаясь себе под нос, он орудовал маленьким огнетушителем, направляя струи сероватой пены на шипящие огненные лепестки, гуляющие по половицам. Выходило у него это ловко — спустя каких-нибудь пару минут последний очаг пламени был потушен. Но даже без этого комната являла собой довольно печальное зрелище. Так выглядят брошенные хозяевами руины, в которых после ухода человека порезвился пожар. Окружающее я видела смутно, точно сквозь пленку из бычьего пузыря. То ли от контузии нейро-связь с сервусом стала барахлить, то ли у Клаудо расплавился один глаз.

— Ублюдки, ублюдки, ублюдки… — бормотал отец Гидеон, затаптывая подошвами ботинок чадящие угольки и тяжело кашляя, — Какие ублюдки… Альберка, вы целы?

— К дьяволу меня! — рявкнула я, — Как наш мертвец?

Отец Гидеон вздохнул и по его лицу я все поняла без слов.

— Вам это не понравится, — сказал он.

Бальдульф редко проявлял признаки злости. От природы не очень сдержанный, он легко поддавался эмоциям, и его зычный голос обычно легко разносил по всему дому и его закоулкам те чувства, в которых он пребывал в данный момент. Но гнева это не касалось — настоящего гнева. Когда Бальдульф бывал не в духе, а это с ним периодически случалось, он обнаруживал удивительно богатый инструментарий для того чтобы выказать это, и по богатству своей гаммы тот мог поспорить с органом собора Святых Петра и Павла. Когда Бальдульф был не в настроении, он ворчал, и это ворчание походило на гул двигателя, работающего на холостых оборотах. Этот гул, не очень громкий, но звучный, напоминал о том, что рядом находится источник энергии, по своей мощи сопоставимый со Сверхновой, дремлющий, но готовый пробудиться в любой момент. Если же Бальдульф сердился всерьез, на кухне начинала звенеть жестяная посуда, а с потолка сыпалась легкими облаками побелка. Но настоящий свой гнев он приберегал для особых случаев. Таких, как сегодня.

— Ах ты селедка безголовая, упырь болотный, чучело репоголовое, семь грехов твоей матери! Ты… Во имя полысевших яиц Святого Фомы, что у тебя в черепушке? Прошлогодняя каша? Балда беспросветная, чтоб тебя черти на том свете трижды три раза по тридцать лет драли! Удумала! Ума ни ложки не нажила, а туда же! Пигалица распроклятая, жаба подколодная! Чтоб тебе порвало, коза огородная! Умная-то она умная, только задница и та умнее головы! Беда распроклятая, ведьма безродная! И как себя только не убила, мать твою, и деда твоего за обе ноги! Ты хоть разумеешь, что сделаться могло, дубина? Квакша юродивая!

Бальдульф клокотал. Бальдульф сжимал и разжимал кулаки. Бальдульф извергал огонь и пламя, и его борода встала дыбом, точно огромный, изготовившийся к драке, кот. В этот момент он был по-настоящему опасен, как опасен огромный утес, готовый сбросить на беззащитные головы всесминающую лавину, состоящую из острого льда, неподъемных валунов и каменного крошева, бьющего подобно картечи. Вступать с ним в спор или пытаться удержать его сейчас было еще более безрассудно, чем пытаться остановить лавину совком для пыли, и я благоразумно молчала, выжидая, пока иссякнет питающий его гнев огонь внутри.

— А вы, отче! — убедившись, что я молчу, как утопленница, Бальдульф накинулся на священника, и в его голосе не было слышно былого почтения, — Она-то понятно, у ней в голове как в дровяном сарае летом, но вы!.. Вы-то!.. Как вы допустили? А ну как сожгло бы вас двоих, да вместе с домом? Культы темные они бороть взялись, а сами как дети бездумные… Зачем полезли? Эта девчонка даже Папу Римского уговорит в кости сыграть, но вы же старый мудрый человек, своя голова на плечах!..

Обычно уверенный в себе и взирающий на окружающий мир со снисходительной усмешкой, отец Гидеон перед обличающим перстом Бальдульфа казался виноватым послушником — даже голову потупил, для вящего сходства.