Эту мыслишку я раздавила машинально. Бальдульф всегда успеет. От меня не укрылось, как он тайком, засунув руку под полу кафтана, негромко щелкнул там чем-то, и за этим щелчком послышалось тонкое шипение, точно где-то там спала, обмотавшись вместо ремня, живая змея. Этот звук сложно было с чем-то спутать, это разогревалась «масленка», и если бы его услышали люди, поджидавшие нас впереди, они бы, пожалуй, бросились бежать врассыпную уже сейчас.

Но они не собирались бежать. Убедившись, что кроме нас троих на улице никого нет, они расслабились. И хоть их позы при этом почти не поменялись, сразу стало понятно, что они уже не прячутся, напротив, спокойно и даже с ленцой поджидают свою добычу. А в том, что они ждали именно добычу, сомнений не осталось даже у меня. Слишком уж старательно глядели они в сторону, как бы не замечая нас, слишком неприятные змеились улыбки на их лицах — улыбки, обращенные и к нам и ко всему вокруг одновременно. Скверная порода уличных крыс, с которой Бальдульф был знаком куда лучше моего.

Крысы всегда появляются там, где разруха и гниль. И в этом качестве Нант всегда служил им превосходным гнездом.

— Просто молчи, — бросил мне Бальдульф вполголоса, — И закрой глаза, если хочешь.

— Я не ребенок, — сказала я упрямо, — И я не боюсь.

— Знаю, что не боишься. В тебе одной больше храбрости, чем у всех них. Но я беспокоюсь за твой аппетит.

— Это лишнее.

Их было трое, все молодые, не старше семнадцати. Век крысы короток — кто, не рассчитав сил, попадает на зуб своим же подельникам, кто угождает в лапы стражи, кто подыхает с выеденным болезнью нутром на тех же улицах, где прежде пировал. Бальдульф рассказывал, некоторым и везет. Такие подыскивают другое занятие, позволяющее больше времени проводить в тепле и меньше рисковать шеей, идут в сутенеры, взломщики, наемные убийцы, мошенники, рыночные менялы и охранники. Иной раз из них получаются даже респектабельные купцы, сумевшие сколотить на здешних улицах недурной капитал и ловко пустившие его в ход. Но подобная участь не ждала тех трех тощих парней, которые выступили нам навстречу из тени. И это я могла сказать совершенно точно, не глядя на линии их рук.

Один высокий, тощий, с гримасничающим нервным лицом, бледным как молоко. Наверно, старший — остальные двое безотчетно старались держаться за ним. Даже, пожалуй, симпатичное лицо, если бы не взгляд — быстрый, холодный и вместе с тем какой-то мягкий, влажный, неприятный, как прикосновение мокрицы к обнаженному телу. Взгляд, полный и злости и страха одновременно, и оттого вдвойне отвратительный. Второй был длинноволос, с гноящимися мутными глазами. То ли успел поработать на химической фабрике, то ли подхватил на улицах что-то нехорошее. Третий — коренастый, но невысокий, переминающийся с ноги на ногу, глядящий исподлобья, какой-то скособоченный, непропорциональный. И тут понятно — видать, успел отведать гидравлической дыбы.

Старший нарочно скрестил руки на груди, так что нельзя было разглядеть, что у него там. Длинноволосый покачивал небольшой, но грозного вида палицей в опущенной руке и держал ее так, точно ему было неловко или стыдно за нее. Кособокий был не вооружен, но по тому, как он поводил плечами и переступал с ноги на ногу, можно было догадаться о том, что он опытный кулачный боец, поджидающий удобного момента. И до этого момента оставалось совсем немного.

— Куда спешим, куда путь держим? — поинтересовался старший, подходя ближе и останавливаясь перед Инцитатом. Губы у него дергались не в такт произносимым словам, как у контуженного. И взгляд стал маслянистым, скользящим.

— Доброго дня, ребята, — сказал Бальдульф миролюбиво, — Да вот, дочку к лекарю везу. Тут недалече…

— Это у диакона день добрый, — усмехнулся тот, демонстрируя мелкие, тронутые серым налетом, зубы, — Дочку, значит? К лекарю? Спешишь-то сильно, погляжу?

— Порядком.

— Это плохо, — огорчился он, — Хорошему человеку спешить не нужно, верно? Хороший человек всюду поспеет… А который спешит, с тем всяко и случается. Поспешишь — святых насмешишь, слыхал?

— Слыхал, слыхал… — Бальдульф подпустил в голос толику обеспокоенности, — Да свой же я, местный.

— Тут местные в земле лежат, браток… — протянул парень, — А ты что-то живехонек, как я погляжу. И одет небедно. Знаешь, тут ведь местечко паршивое, погоревшее. Сюда и стража не ходит, куда уж людям простым… Тут только другие ходят. Те, что скарб чужой из разрушенных домов тащат, верно, Хлысь?

Скособоченный, видимо, сам Хлысь, согласно заворчал за его спиной, шевеля огромной, как валун, головой. Челюсть, выставленная вперед, была столь массивна, что любой кулак, угодивший в нее, должен был треснуть. Судя по недобрым огонькам, разгоравшимся в сонных глазах кособокого Хлыся, фаза разговоров обещала быть недолгой.

— Да какой там скарб… — Бальдульф выставил руки ладонями вперед и, хотя бы по этим рукам, наблюдательный человек мог бы заметить, что с их обладателем не стоит ссориться. Но в переулке не было наблюдательных людей, были лишь люди нетерпеливые, алчные и жестокие.

— Да кто тебя знает, какой скарб, браток… Только вижу я, что лиходей ты порядочный… А еще девчонку прихватил, совсем стыд потерял.

— Мы едем к лекарю, — сказала я громко. Чужой взгляд полоснул по лицу, сырой и липкий, как прелая половая тряпка.

— А ты помолчь, ваша светлость, помолчь. Тут люди без ног, бывало, ползали, а она в коляске разъезжает, будто бы герцогиня. Не хочешь ножки свои мостовой нашей оскорбить, значит? А мы тут, знаешь, люди попроще.

— У нас нет денег, — сказала я и ощутила, как успокаивающе легла на плечо теплая рука Бальдульфа, — Мы не сможем вам заплатить за проход или за что еще.

— Как это денег нет? — старший даже удивился, — Как это нет денег у госпожи, которую на троне раскатывают туда-сюда, да еще и с мертвецом в ливрее?

— Я парализована, — я даже удивилась тому, как спокойно звучит мой голос, — Не могу двигаться. Этот человек везет меня к лекарю. Пожалуйста, уйдите, прежде чем кому-то не стало еще хуже, чем мне.

— Не будем ссориться, ребята, — Бальдульф выступил вперед, все такой же обманчиво неуклюжий, тяжело двигающийся, обеспокоенный, ни дать ни взять — взволнованный отец, пытающийся разрешить дело миром, — Если с меня что причитается, так скажите, я же по-божески, как люди…

— Причитается с тебя, старик, ой как причитается, — вожак даже прищурился от удовольствия, — За беспокойство, за покражу, за дерзость… Или ты думал, что всякий сброд здесь будет лихо творить как ему пожелается? Нет, старый, не выйдет по-твоему. Плати кописацию, как заведено.

— Компенсацию чтоль?

— Ее самую. В честь детишек голодающих да их матерей мертвых, что тут лежат.

— Раз заведено… конечно… Я ж с пониманием…

Бальдульф с готовностью сунул руку под полу. Доносившееся из-под ткани шипение практически смолкло. Убедившись в подчинении, вожак с бледным лицом довольно осклабился, стал презрительно-равнодушным.

— Деньги сюда выкатывай, значит, и того… Повернулся и двигай, рысью крупной да не разлетистой. И свечку поставь Святому Николаю, как домой доберешься.

— А… Разве…

— Что?

— Дочь…

— Дочь? Попозже найдешь. Мы ей лекаря пока отыщем. Такого, чтоб на ноги враз вскочила да забегала. А, ребят, найдем?

Длинноволосый довольно осклабился. Кособокий что-то одобрительно проворчал, двигая своей здоровенной лошадиной челюстью. Они наслаждались не победой, они наслаждались ощущением собственной силы, пьянящим как крепкое вино и таким же волнующим. Они хотели быть сильными, диктовать свою волю и упиваться чужой беспомощностью. Я подумала, что уличный грабеж мог быть для них в конце концов просто развлечением.

— Как же так?.. — забормотал Бальдульф, все не вынимал руки из-под полы, — Побойтесь Бога, ребята. Дочь свою… Как же можно… Я же…

Длинноволосый подскочил к нему, мягко, как спружинившая куница, сунул под нос короткую шипастую палицу, уставился немигающим мутным взглядом прямо в глаза: