— Чего ж ты тут не понял, старый? Ты слов не понял? Ты за непонятливость еще заплатить желаешь? А гляделки свои потерять не желаешь?
Бледный распрямил руки, в правой оказался узкий иззубренный пехотный бебут[11], похожий на какой-то хирургический инструмент, страшный и почти не отражающий солнечного света.
— Свободен, — сказал бледный Бальдульфу, поигрывая изогнутым лезвием, — Понял?
— Понял… — сказал Бальдульф, немного попятившись.
— И славно. Ну что ж, сестренка, стало быть, без папашки твоего можно нам не стесняться, а? Ты, я смотрю, здоровенькая, чистенькая. В Старом Порту здоровенькие и чистенькие редко ходят… Небось, старик тебя хлебом пшеничным да молоком топленым потчует? Ну ничего, и у меня для тебя что-то найдется.
— А куда этого дурня, Мотня? — длинноволосый покосился на Клаудо, безучастно глядевшего перед собой, — Мертвого мяса шмат, возни с ним только… Он же, видать, кодированный. Только мамзельке служит, а?
— Порубите его, — отмахнулся бледный, — Кости, требуху… И в сток. Он уже свое отжил. А мы с благородной дамой пока другим займемся. Эй, дама, ты не стесняйся, мы ребята простые, но на счет удовольствий понимающие. Не велеты же дикие… У тебя, может, пожелания есть особенные? Шелковых платков не держим, но ради вас…
Они засмеялись — звонко, как гиены. Я вздохнула.
— Есть желание. Лично для тебя, красавчик.
— Да ну? — бледный даже бровь изогнул, — Что ж за желание у дамы? Что мне заради нее сделать?
— Закрой глаза и стисни зубы.
— Чего?
— Так тебе будет проще вытерпеть боль.
Наверно, он ожидал услышать что-то другое. Даже растерялся на мгновение. Я видела эту растерянность, блеснувшую на самом дне его жадно впившихся в меня и широко раскрытых глаз.
— Ты что несешь, шлю…
Больше он ничего сказать не успел. Потому что Бальдульф, одним легким и скользящим, как текучее движение хлыста, движением, выхватил из-под полы свою «масленку» и, направив ее в лицо бледному, нажал на спуск.
«Масленка» стреляет совсем не страшно, она не издает грохота вроде пистолетного, не извергает сноп синих искр как лайтер, не пронизывает воздуха извилистыми линиями искусственных молний. Она проста, как просты все надежные инструменты в мире, и ей нет нужды пугать противника. Потому что и без того человек, хоть раз в жизни ощутивший на себе действие «масленки», не забудет его до конца дней.
Тихий щелчок и шипение высвобожденной под давлением жидкости, скворчащей в воздухе. И одно-единственное мгновение полной тишины, которого хватило бледному чтобы отшатнуться и прижать руки к лицу. А потом он закричал. Это был даже не крик. Бледный заверещал, точно с него заживо срезали кожу, и из-под пальцев у него текло вперемешку желтое и красное. К запахам моря и пепелища, которыми игрался прибрежный ветер, добавился еще один — тягучий сильный запах вроде того, что бывает, когда трактирщик водружает на огонь вертел с бараньей тушей, с которой течет горячее сало. Бледный кричал так, что казалось странным, как его голосовые связки выдерживают это, отчего не лопаются. Впрочем, он уже не был бледным.
Отбросив бесполезную теперь разряженную «масленку», Бальдульф толкнул его на Кособокого и, не теряя времени, повернулся к Длинноволосому. Тот был слишком испуган и смятен чтобы оказать сопротивление, палица в его руке дрожала, и он не сразу сообразил, что ее надо поднять. Должно быть, зрелище воющего от боли приятеля на какое-то время вытеснило все прочие мысли. Поэтому когда Бальдульф очутился возле него, единственное, что он успел — открыть для крика рот. Пока он у него еще был. Кулак Бальдульфа весил как мельничный жернов, и он пришелся снизу. В короткий, без замаха, удар была вложена сила, достаточная чтобы оторвать ему голову. Бальдульф никогда не сотрясал без нужды ударами тело противника. «Бить надо так, — говорил он, — Чтобы тот, кого ты бьешь, не встал. А о красоте пусть думают имперские балетмейстеры». В его ударе и верно было мало красоты, но достаточно мощи. Я видела, как кулак врезается снизу в подбородок длинноволосого и слышала хруст, с которым он смял его и прошел дальше. Брызнули в стороны испачканные красным зубы, мотнулись сизые обрывки языка. Тело Длинноволосого обмякло и стало падать. Но Бальдульф уже потерял к нему интерес, развернувшись к Кособокому.
Должно быть, тот и в самом деле был опытным кулачным бойцом. В первый момент он немного струхнул, когда в него врезался его же приятель, потерявший лицо во всех возможных смыслах. Но он быстро сориентировался и, отшвырнув того в сторону, бросился на Бальдульфа. Он не был грациозен, как атлет на ринге, напротив, он был сутул, коренаст и непропорционально сложен, однако же действовал ловко, быстро и уверено.
Его кулаки загудели в воздухе и обрушились на Бальдульфа настоящим градом ударов, под которым тот стал медленно отступать. Кособокий молотил его с ужасающей силой, и, хотя далеко не все его удары достигали цели, уже через несколько секунд Бальдульф выглядел так, точно побывал под копытами жеребца-тяжеловоза. Он медленно пятился, пытаясь сдержать этот натиск, его собственные удары то и дело заставляли вздрогивать тело Кособокого, но тот просто пер вперед, совершенно, казалось бы, не замечая их — при том, что любой из этих ударов мог замертво свалить взрослого человека на землю! Кособокий лишь глухо ворчал всякий раз, когда кулак Бальдульфа врезался ему в челюсть, и, хотя его губы уже висели бесформенными лохмотьями, нос был смят и сворочен на сторону, а глаза кровили, было видно, что он не собирается останавливаться. Как боевой сервус, он пер вперед, не обращая внимания на повреждения, и казался неуязвимым.
Самым ужасным было даже не зрелище окровавленного, зажатого в угол Бальдульфа, а ощущение собственной беспомощности. Я была лишь безжизненной декорацией театра, на сцене которого разворачивались все действия. Я не могла даже шевельнуть пальцем чтобы помочь ему. Приказать Клаудо вмешаться? Глупо. Клаудо с его медленной походкой лунатика и силой ребенка, даже не отвлечет внимания его противника.
Но Бальдульфу не требовалась чья-то помощь, он привык рассчитывать на свои силы и никогда не ошибался. Выдержав очередной смерч молотящих ударов, способных, казалось, вогнать в землю даже каменный столб, он вдруг бросился на землю, так быстро, что я вскрикнула, решив, что очередной удар лишил его чувств. Но Бальдульф был в сознании и действовал так же быстро, как и прежде. Он подхватил с земли шипованную палицу Длинноволосого и встал с нею в руке.
Кособокий устремился на него с ревом, от которого кровь в жилах делалась подобием густого киселя. Наверно, он и в самом деле был хорошим кулачным бойцом, опытным и умелым. Должно быть, на своем веку он сразил многих противников. Но с Бальдульфом до сих пор он не сталкивался. А потому, видимо, не знал разницы между кулачным бойцом и солдатом.
Первым ударом палицы Бальдульф сломал ему руку и та повисла беспомощной плетью. Кособокий Хлысь не сразу осознал это. Видимо, и так обделенный Создателем умом, в бою он и вовсе терял те крохи разума, которыми располагал. Он непонимающе смотрел то на свою руку, то на поигрывавшего палицей Бальдульфа. Видимо, его куцый ум пытался решить вопрос, что правильнее сделать в этой ситуации — повторить натиск или же отступить. Кипящая в нем животная злость гнала его вперед, не разбирая деталей. Но боль, завладевшая его рукой, такая же старая, как само человеческое тело, твердила ему, что пора сдать позиции.
Бальдульф избавил его от выбора, следующим ударом палицы раскроив верзиле череп. Точно лопнул огромный перезрелый фрукт, наполненный спелой мякотью. Кособокий комом рухнул на землю и остался лежать, оставив тяжело дышащего Бальдульфа стоять над его поверженным телом.
Бальдульф оглянулся, выискивая взглядом следующего противника, но это был скорее рефлекс, чем осознанное действие — биться больше было не с кем. Длинноволосый лежал у стены, запрокинув изувеченную голову так, что она казалась не до конца открывшимся бутоном какого-то экзотического алого цветка. Бледный валялся поодаль, сознание милосердно покинуло его. Вместо лица у него была маска, созданная, должно быть, на маскараде в самом аду. Обваренные и лишившиеся век глаза мутно-белого цвета взирали с нее с полнейшим равнодушием. Я отвернулась.
