Во второй и третий день мне удавалось преодолевать примерно миль по двадцать. А потом котелок опустел, и появилась возможность двигаться и по ночам тоже. В том, что я иду в южном направлении, не было никаких сомнений, и под конец моего третьего дневного марш-броска я уже не рассчитывал увидеть море. То был либо мираж, либо озеро, оставшееся теперь где-то позади. Меня окружал все тот же однообразный пейзаж, бесконечное повторение зарослей кустов и песчаной почвы. Временами (обычно ближе к закату) я замечал в отдалении кенгуру, а однажды при ясном свете дня бросился вперед, чтобы не разминуться с двумя туземцами, при ближайшем рассмотрении – насколько обманчиво яркое солнце! – оказавшимися всего лишь темными обрубками древесных стволов. А потом, на закате уже седьмого дня, когда у меня закончились запасы и воды, и провизии, я натолкнулся на отчетливые следы белого человека, слишком часто повторявшиеся, чтобы быть порождением природной игры, отпечатки башмаков в песчаной почве. Я понял, что следы свежие, иначе ветер успел бы их стереть, и бросился бежать, опасаясь собственной слабости, которая могла помешать мне догнать полного сил мужчину, шедшего впереди. И мое сердце буквально подпрыгнуло от радости, когда я увидел всего лишь в четверти мили от себя тонкий дымок, поднимавшийся от костра. Я ускорил шаг, рыдая от счастья и стараясь что-то выкрикнуть, несмотря на совершенно пересохшее горло.
Мужчина был мертв. Рядом с трупом валялась пустая бутылка из-под воды – единственное имущество, которое у него оставалось. Его тело, еще теплое, лежало лицом вниз, причем одна рука была вытянута в сторону тлеющих углей костра, сжимая горсть сухих листьев. Смерть застала человека в тот момент, когда он пытался добавить топлива в свой последний сигнал, взывавший о помощи.
Что-то во мне сломалось в этот момент. И я понял, что возвел внутренний барьер не для защиты от мыслей о неминуемой гибели или о своей безнадежной ситуации, когда мною все больше овладевали слабость и нестерпимая жажда. Я возвел стену, чтобы не слышать царившей в буше тишины. Теперь стена рухнула, и тишина проникла ко мне в уши, не нарушаемая даже редким треском цикад или шуршанием сухой травы, колеблемой ветром. Я издал восклицание, и мой голос прозвучал как нечто ужасное. Отшвырнув в сторону вещевой мешок, я побежал – слепо ринулся в пустоту подальше от этой безмолвной могилы, покровом которой стал высокий небесный свод. Безумное отчаяние придало мне последних сил, и я, должно быть, бежал, спотыкаясь, несколько часов подряд. Перед глазами все расплывалось, голову пронизывала острая боль, а в ушах вдруг зазвучал грохот, причем такой же неумолчный и постоянный, какой до этого много дней была тишина. Затем грохот стал поистине громовым. И в какой-то момент, еще ничего не видя и не понимая, я лишь ощутил, что исходит он не изнутри моего существа, а откуда-то извне. А потом я очнулся на краю высокой скалы, о которую далеко внизу с оглушительным грохотом разбивались волны прибоя.
Открытое море.
К востоку и западу от меня скалы протянулись непрерывной грядой, громадой природных бастионов, поблескивая в лучах утреннего солнца. Панорама оказалась столь великолепной, что потрясла меня и успокоила, а стоило мне немного прийти в себя, как я отчетливо заметил тропу, проходившую по краю скалы. Я с немалым трудом двинулся по ней к востоку, и через две мили гряда стала заметно уходить в сторону от моря, открывая внизу песчаную долину, куда можно было спуститься по узкой и опасной с виду расщелине. Совершив спуск, что в моем состоянии превратилось в своего рода подвиг, я после часа ходьбы обнаружил среди холмов два недавно вырытых туземцами колодца. И над ними к тому же рос куст, весь покрытый красными ягодами. Мое приближение спугнуло стайку белых попугайчиков, мирно склевывавших ягоды – единственных живых существ, попавшихся мне на глаза за последние дни, если не считать кенгуру. Я и сам поел, причем мне хватило осторожности ограничить себя в первом за долгое время приеме пищи. Потом я немного отдохнул, нашел небольшое озерцо с теплой водой и искупался. Силы стали возвращаться ко мне. Позже в другом озере с помощью шляпы я сумел выловить и выбросить на берег пару рыб. Хотя вещевого мешка больше не было, при мне оставались бутылка из-под воды, пустой котелок и коробок спичек в кармане. Мой ужин превратился в полный радости процесс вкусового познания настоящей еды. А ночной сон пришел под убаюкивающую мелодию прибоя.
Два дня затем я продолжал двигаться на восток по слежавшемуся песку с простиравшимися по левую от меня руку дюнами и протянувшейся чуть дальше от берега грядой скал. Передо мной лежало почти идеальное шоссе, лишь местами перегороженное нанесенными волнами водорослями. Я прихватил с собой запас пресной воды на несколько суток, а питался в основном ягодами. Уверенность в благополучном исходе вернулась, и меня не оставляла надежда в любой момент увидеть перед собой крыши домов какого-нибудь селения. Все чаще над головой пролетали обычные лесные птицы – явный признак смены лежавшего впереди ландшафта.
Но на третий день скалы узкой полосой стали прижиматься к берегу, и мне порой приходилось тратить много времени на поиски удобного подъема на вершину. Опасности снова нависли надо мной. Ягодные кусты пропали, а нести большой запас с собой у меня не было возможности. К тому же едва ли человек мог питаться ягодами много дней подряд. Но гораздо более серьезной представлялась другая угроза – мне больше не встречалось источников пресной воды. Дважды я поднимался на рассвете и собирал с кустов росу. Оказалось, что с помощью импровизированной травяной губки и упорного труда можно получить от четверти до половины пинты воды каждое утро. Но затраченные усилия сказывались потом на пройденном за день пути, да и собранной влаги было явно недостаточно. Теперь моей единственной надеждой оставалось быстрое и явное изменение природной среды, окружавшей меня в нелегком путешествии.
Заросли делались все гуще и прижимались почти вплотную к ставшим неприступными скалам, и временами мне начинало казаться, что путь для меня полностью отрезан. Зато все чаще встречались настоящие деревья – новый признак приближения к местам с более плодородной почвой. А эвкалипты так и вовсе стали для меня неожиданным источником пропитания в виде крупных белых личинок, обитавших под плотным слоем коры. Есть их приходилось с большой осторожностью, поскольку, как я скоро обнаружил, это влекло за собой серьезное расстройство желудка, но тем не менее я ухитрялся выживать с их помощью и сохранять хоть какие-то силы. Однако увлекшись поисками этой пищи, я ухитрился непостижимым образом потерять из вида море. В жаркий и липкий полдень я бродил в лабиринте из эвкалиптов, а мой запас воды уже во второй раз полностью истощился. Ближе к вечеру у меня неожиданно сдали нервы. Это могло легко объясняться чрезмерным потреблением личинок, вызвавшим отравление, но я понимал, что скорее срыв стал результатом накопившегося стресса и чрезмерного напряжения. Все еще не лишившись физических сил, чтобы бродить по кругу, я не находил в себе воли для спокойного ночного отдыха. И слонялся между толстых стволов деревьев, охваченный приступом панического страха, приближение которого ощущал уже некоторое время, пока не рухнул наконец ничком на землю.
Много часов подряд я находился в полусознательном состоянии, и ночной воздух давил на меня и казался лишенным кислорода. Меня сжигала изнутри жажда, но еще сильнее оказался голод, и я охватил дерево, под которым лежал, в надежде добыть еще личинок. Но внезапно вздрогнул так, словно меня ударило сильным разрядом тока. С дерева была срезана кора. Его надрубили. Я случайно наткнулся на первый признак присутствия людей.
Кричать у меня не нашлось сил, а ночь выдалась беззвездная и на редкость темная. Мне оставалось только ждать рассвета, непрерывно убеждая себя, что я действительно нащупал след топора. И вот пришел рассвет. И мне навсегда врезались в память горечь и страх, которые он принес. Дерево действительно надрубили, и оно погибло, как и еще несколько десятков эвкалиптов в округе. Но люди, пытавшиеся очистить участок земли, видимо, поняли, что ошиблись с выбором места, и давно ушли, оставив после себя лишь пустую и уже почти развалившуюся хижину. Я приготовился умереть, когда небо надо мной разверзлось сильнейшим грозовым ливнем.
