К тому времени, когда я достиг подножия гряды, вокруг меня уже начали вспыхивать небольшие костерки. Ветер лишь слегка обдувал меня, но взметал позади мириады искр, разнося их на сотни ярдов. Я чуть не оказался в ловушке, когда передо мной внезапно выросла стена огня, затаившегося под зарослями юкки прямо на моем пути. Языки пламени копьями взлетели вверх со скоростью и силой взрыва.
Несколько минут я напрасно искал взглядом расщелину на поверхности камня или хотя бы место, где можно было поставить ногу для начала подъема. Казалось, я в буквальном и самом ужасном смысле слова прижат к неприступной стене. Но затем я обнаружил подходящую ложбину и стал взбираться по ней вверх. Примечательно, что в кризисной ситуации я призвал на помощь весь свой предыдущий опыт, но напрочь забыл о проведенной в горах юности. Моя память словно бы превратилась в протертую начисто влажной тряпкой школьную доску, но и сейчас я могу вспомнить с пронзительной ясностью каждый свой шаг наверх, каждое усилие, приложенное во время этого безумного восхождения. Прошло немало времени, прежде чем я оказался примерно в девятистах футах над адским пламенем, все еще не избавившись от страха, что мое достижение свелось к подъему на чудовищных размеров решетку гриля, где меня ждет мученическая смерть, какую изображают на своих полотнах свихнувшиеся живописцы. На самом же деле мне уже ничто не угрожало.
Около часа я наблюдал, как пожар бушует вокруг, постепенно уходя в сторону. И хотя пламя бессильно было одолеть барьер из голого камня, оно заметно усиливало жар, исходивший от солнца, и палящую сухость северного ветра. Сам по себе трудный подъем, невыносимая жара и страх перед расстилавшейся внизу картиной окончательно обессилили меня. Я сделал большой глоток воды из бутылки и постарался сконцентрировать волю на самой важной битве – на сражении против овладевавшего мной отчаяния. Многие мужчины, скитавшиеся в пустынных местах, оказывались в столь же опасном положении, но лишь в исключительных случаях, когда смерть грозила им реально, могли испытывать душевные страдания, сравнимые с моими. Пусть мои органы чувств пребывали в полном порядке, а телесная энергия быстро восстанавливалась, я обнаружил, что совершенно не помню, кто я такой и где нахожусь. Я лишь понимал, что подо мной на много миль расстилался совершенно незнакомый пейзаж, хотя ландшафт, несомненно, австралийский в своем наиболее экстремальном виде. При этом я обладал обширными познаниями: я мог бы читать на латыни, мне был знаком Парфенон, мне, наконец, не составило бы труда подобрать нужную блесну для ловли форели. Но в том, что касалось непосредственно моей личности, мой круг знаний сводился к одному: неизвестно кто, затерянный посреди Австралии. Больше ничего не было, как я ни старался вспомнить. Мое осознание себя не имело очертаний, которые путем напряженной умственной работы я сумел бы восстановить. Меня окружала стена невезения, такая же прочная, как гряда, на которую мне только что удалось взобраться.
Пожар между тем откатился уже далеко; наблюдая закат солнца, я примерно определил, что огонь распространялся к юго-западу. За собой он оставил почерневшее дымящееся пространство, по которому до наступления ночи передвигаться было бы крайне опасно. Сейчас я мог только сориентироваться на местности, найти тенистый уголок и отдохнуть.
По моим оценкам, линия горизонта протянулась милях в пятидесяти от меня. И на огромной территории вокруг, если не считать каменистой возвышенности, где находился я, не было ничего, кроме безликих, опаленных огнем островов кустарника – совершенно ровная, лишь местами всхолмленная земля, на которой прежде царили буйные заросли с небольшими участками песка или купами чуть более высокой растительности. Не виднелось ни более или менее обширной прогалины, ни крыш поселка или фермы, где жили бы хоть белые люди, хоть темнокожие туземцы. Ничего. Лишь нескончаемая зловещая полупустыня, при взгляде на которую невольно начинали шалить нервы. Только на самом краю горизонта с южной стороны различалась тонкая, будто проведенная карандашом прямая линия. Я долго и пристально изучал ее сквозь неверную линзу колеблющегося перегретого воздуха. И наконец решил, что это море, и сделал его своей дальнейшей целью.
Затем я оценил, в чем нуждался и что имел. К вещевому мешку оказалась привязана шляпа – предмет первейшей необходимости. Внутри обнаружилась чистая рубашка, овсяные хлопья, несколько бисквитов, спички и еще какие-то личные вещи, которые я мог лишь недоуменно разглядывать. Компаса не было. Зато в кармане брюк я нащупал часы. А еще в моем распоряжении нашелся походный котелок объемом в две кварты, но без крышки.
Я догадывался, что посреди обезличенного пространства, лежавшего подо мной, одних лишь часов и расположения солнца для верной ориентировки недостаточно. Часы для этого должны показывать точное время. Чтобы спокойно передвигаться в ночи, мне нужно было яркое звездное небо, более или менее открытая местность и твердая почва под ногами. Пополнение запаса воды понадобится в ближайшие двадцать четыре часа, а пищи – через три-четыре дня. Определившись с этим, я нашел уступ, лег в его тень и почти мгновенно заснул.
Проснулся я с наступлением кратких австралийских сумерек, когда внизу стали видны сотни очагов все еще тлевших на земле углей. Но основной пожар полностью исчез из вида. Вероятно, на его пути попалась достаточно широкая полоса песка, остановившая дальнейшее распространение огня. И я решил спуститься, чтобы по крайней мере проверить, можно ли трогаться в ночной поход. Спуск по расщелине в почти полной темноте оказался даже опаснее подъема, но я был в том настроении, когда ты готов на любой риск. Это решение едва не стоило мне жизни. Но оно же и спасло ее.
Я не преодолел и половины спуска, а свет померк уже почти полностью. Ближе к подножию скалы расщелина раздваивалась. Я попытался спуститься тем же отрогом, по которому поднялся, но оступился и упал с высоты примерно пятнадцати футов, приземлившись на каменный уступ. Я лежал, и хотя голова кружилась, мучительно пытался разобраться в последствиях падения: сломанная нога или сильное растяжение означали бы мой конец. Боли не ощущалось, но я знал: боль часто приходит с задержкой. Я пошевелил конечностями. Они подчинялись моей воле, и волна облегчения охватила все мое существо. Но затем на смену радости пришел страх. Мои ноги увлажнились, как я сначала предположил, от крови. Но это был тонкий ручеек лившейся сверху воды. Приятное открытие внесло коррективы в мои планы. Теперь мне следовало взять с собой всю воду, какую только я мог унести, причем большая ее часть плескалась в открытом котелке. А значит, пока котелок не опустеет, я не мог позволить себе даже споткнуться. В подобную разновидность популярного забега с яйцом в ложке можно играть только днем. Я рассудил, что сохранить запас воды важнее, чем урезать рацион питания через двенадцать часов. Кроме того, лишь при солнечном свете я смог бы двигаться относительно точно в южном направлении. А потому я снова прилег, чтобы поспать или хотя бы просто отдохнуть. Ночь выдалась прохладная, но не холодная по-настоящему, чтобы страдать от озноба. Это только утвердило меня во мнении, что я действительно видел море. Погодные условия показывали, что я не мог оказаться на высокогорном плато или в глубине материка.
Проснувшись с рассветом, я провел сомнительную аналогию между собой и верблюдом, выпив значительно больше воды, чем мог себе позволить за один раз. Мне предстоял для начала нелегкий подъем из русла почти пересохшей речки, куда, как выяснилось, я свалился, на открытую местность, и я вдруг обнаружил, что хотя мое сознание до известной степени прояснилось, в нем, помимо провалов в памяти, обнаружились новые отклонения. Пока я полз вверх, толкая перед собой котелок, мне, например, пришла в голову мысль, что позже я смогу вернуться к ручью и пополнить запас воды. И только поняв, насколько это бредовая идея, я ощутил прилив страха, чистейшей паники, которая овладевает человеком, чувствующим помутнение рассудка. Испуг, способный порой напрочь парализовать волю. Ценой полнейшей концентрации внимания на преодолении первой мили своего забега с яйцом я сумел победить в себе это чувство. Кусты оказались сравнительно редкими, а трава полностью выгорела, чтобы скрывать под собой ямы и выбоины. В тот день я позволил себе выпить пинту воды, а остальную благополучно доставил к месту своей остановки на ночь. На ходу я подкрепился парой бисквитов. Теперь же развел костер, слепил из овсяных хлопьев лепешку и поджарил ее на раскаленном камне. Я больше не считал свое положение безнадежным. В течение дня меня несколько раз тревожили приступы головной боли, но в остальном мое физическое состояние не оставляло желать лучшего. Вторую ночь я проспал без тревожных сновидений. Однако наутро у меня так разболелись мышцы, что я догадался: мне привычнее езда верхом, нежели пешие переходы.
