– Неужели это представляет для нас интерес, мой дорогой Эплби? – перебил меня Уэддерберн.

– Так это вам неинтересно? Тогда, быть может, ваше любопытство больше привлечет другой момент? Этот Флиндерс не только был светилом науки, но и вундеркиндом.

– В каком смысле? Не может быть!

– Но он им был определенно. – Я указал на надпись в книге. – «Родился в Южной Австралии в тысяча восемьсот девяносто третьем году». Если мы возьмем эту дату за точку отсчета, то диплом врача он получил в возрасте семи лет.

– Но это чепуха какая-то! – нетерпеливо воскликнул Уэддерберн.

– Напротив. Здесь мы впервые начинаем прозревать истину. И теперь нам пора установить правду в ее окончательном виде. Мисс Гатри, разве эти новости не помогут вам наконец перестать лгать?

– Помогут, разумеется.

– Тогда послушайте. Я могу дать вам такое же обещание по поводу судьбы Линдсея, какое дал мистер Уэддерберн. Нами установлена его роль в этой истории. Линдсей чист перед законом. Так что позвольте мне снова задать вам вопрос, уже прозвучавший из уст Гилби. Как вы узнали, что Гатри покончил с собой?

– Я сказала неправду. На самом деле я видела, как его сбросили вниз через парапет.

Уэддерберн тяжело вздохнул и принялся усердно протирать стекла своих очков.

– Думаю, – предложил я, – нам будет полезно всем вместе подняться на галерею.

Поблекший старый глобус, сотрясаясь, вращался вокруг своей оси, когда мой палец отслеживал по нему долгий морской маршрут из Австралии через Суэц и до Саутгемптона.

«Это узы крови, и, клянусь всеми силами небесными, он станет!..»

Мы шли вдоль галереи. Наши масляные лампы и электрические фонарики высвечивали вереницу портретов давно почивших членов семейства Гатри. Я задержался у портрета работы фламандского мастера шестнадцатого века, а затем резко повернулся к висевшему напротив изображению лорда Гатри, созданному Реборном[38] в восемнадцатом столетии. На меня смотрело одно и то же лицо. И я тихо повторил:

– «Разве это нам не пригодится, друг мой? Скажи мне, приятель, разве не пригодится?»

Некоторое время мы молчали.

– Гилби, вы можете повторить окончание стихотворения Данбара?

Ноэл Гилби процитировал:

Наступило новое продолжительное молчание.

– Рэналд Гатри, – нарушил его я, – обладал редкостным даром видеть ироническую сторону в самой мрачной средневековой поэзии. Смерть угрожает. Так примем свои меры и продолжим жить. Вот как он трактовал строки Данбара. И Рэналд Гатри сейчас жив и невредим. А погиб его брат Йен – он же Ричард Флиндерс, австралийский медик и экспериментатор. Историю Рэналда Гатри нам теперь удастся проследить полностью. Но вот повороты судьбы Йена, боюсь, так навсегда и останутся загадкой.

Уэддерберн мучительно старался подобрать слова, чтобы ответить мне, когда раздался жуткий крик Сибилы. В темноте послышалась какая-то возня. Я опустил лампу ниже и понял, что мощнейшая отрава миссис Хардкасл записала на свой счет еще одну жертву – огромная серая тварь по какому-то недоразумению приползла, чтобы подохнуть у наших ног. На мгновение мне показалось, что это одна из так называемых ученых крыс Гилби с крохотными записками, привязанными к лапкам. Но потом стало понятно: данный экземпляр явно превосходил ученостью остальных, потому что даже в предсмертной агонии зверек не выпускал из сжатых зубов небольшой черный блокнот.

Когда сознание вернулось ко мне, я понял сначала только, что нахожусь в совершенно незнакомом месте. Причем понимание пришло, как, должно быть, к Адаму – восприятие своего первого появления в райском саду: я замечал новизну окружения без надобности сопоставлять в памяти какие-либо прежние воспоминания или ощущения, казалось бы, совершенно необходимые для рождения подобных мыслей. Но странным образом меня это даже не удивляло. Вероятно, вся сила моего ума сосредоточилась в тот момент на проблеме выживания.

Передо мной расстилалось бесконечное пространство, покрытое темно-зеленой растительностью, чей матовый блеск в отдалении отливал пурпуром под ослепительно синим небом. Позади, как мне померещилось, грохотали волны прибоя, но оттуда исходил такой жар, словно это лава била сквозь трещины в земле. Я с трудом огляделся вокруг. Разумеется, море оказалось лишь иллюзией, а реальностью была стена пламени, огромным серпом проходившегося по иссохшим растениям и ощутимо продвигавшегося вперед прямо на моих глазах. Но не более мгновения все это оставалось лишь своего рода впечатляющим зрелищем, а потом до меня дошла угрожавшая мне опасность. Я поднялся на четвереньки и увидел на фоне огня мечущиеся фигурки странных, словно доисторических, животных, от крупных до миниатюрных, похожих на набор детских кубиков. Кенгуру и валлаби – с огромным трудом мой пропитанный кровью мозг подсказал их названия, но зато ко мне сразу же вернулось понимание того, что могло происходить здесь. Я оказался на пути сильного пожара в буше и должен был либо найти способ спастись, либо неизбежно сгореть заживо.

Я стоял на карачках в том месте, куда упал: у отрога известняковой скалы с руслом пересохшей речки, вода которой весной орошала кустарники внизу. Причем их сплошные заросли лишь изредка становились менее плотными, где виднелась рощица мануки, росли чертополох или сальсола. Там можно было найти голый островок, покрытый одним лишь песком, но лишенные растительности места не были достаточно обширными, чтобы уберечься на них от огня. Моей единственной надеждой выглядела массивная каменная гряда, торчавшая милях в двух от меня и действительно возвышавшаяся над сплошной зеленью, покрывавшей все вокруг. Она покачивалась и дрожала, когда я разглядывал ее, отчасти из-за колебаний перегретого воздуха, отчасти по вине все еще не до конца подвластного мне зрения, а потому я не мог быть полностью уверен ни в ее реальных размерах, ни в возможности взобраться на вершину. Гряда внешне вздымалась отвесно, но местами в ней проглядывали расщелины и крупные трещины. По одной из них я мог бы, наверное, достигнуть безопасной высоты.

Встав на ноги, я не без некоторого удивления обнаружил, что физические силы отнюдь не покинули меня полностью. Распространение огня сдерживало меняющееся направление порывов ветра. Если бы он устойчиво дул в мою сторону, я бы лишился последнего шанса выйти из этой переделки живым. Однако и при таких условиях мне предстояли гонки со смертью – не самая веселая игра, – и нельзя было терять ни секунды. Но прежде чем устремиться вперед, мне пришло в голову проверить, не осталось ли у меня каких-нибудь вещей. Рядом с собой я обнаружил явные следы недавно разбитого здесь лагеря: угли погасшего костра, перевернутый котелок, лошадиный помет. Мне это ни о чем не говорило. Но я нашел принадлежавший мне заплечный мешок и забрал его. Помнил я и о том, что где-то была бутылка с водой, но лихорадочные поиски успехом не увенчались. И я отправился в путь. Кусты оказались низкими, а когда я углубился в них, то и не слишком густыми. Продвигаться к цели, все время маячившей передо мной, оказалось легче, чем я предполагал. А пройдя примерно с милю, я наткнулся на бутылку – мою или чью-то еще, – полную только на треть. Но даже эта мелкая удача вселила в меня иррациональную, почти суеверную твердость духа, без которой я бы сейчас не писал этих заметок.