Затем он по-дружески взял Оверолла за руку.

– Кстати, не хотите потихоньку сбежать от этого драгоценного любовного мусора и что-нибудь выпить?

Его попытка легкомысленной болтовни имела эффект, противоположный ожидавшемуся. Возможно потому, что пустопорожний вздор, который нес Уинтер, лишь усилил одолевавший Оверолла ужас, или не эти речи привлекли благодарных слушателей и он вознамерился тоже найти свою аудиторию, только Гиб Оверолл начал действовать. Он взял с витрины ближайшее к нему письмо и стал им размахивать. Он закричал. Оверолл кричал на втором этаже Длинной галереи Шуна. А Длинная галерея Шуна оказалась на редкость удачным местом для громких звуков.

Он кричал, потому что был неудачником, автором дешевых романов, упорно не желавших продаваться. Он кричал, потому что завидовал и негодовал, потому что боялся будущего, поскольку завтра ему могло стать страшнее, чем сегодня. Он кричал, ибо обозначенный Уинтером фактор подсознательного диктовал ему сейчас именно такую форму протеста, столь экстравагантную попытку напомнить о своем существовании. Это было слишком очевидно, чтобы не вызывать неловкости. Но демарш Оверолла имел и скрытый подтекст, производивший угнетающее, однако сильное впечатление. Сквозь его бессвязные возмущенные крики словно прорывались голоса Чаттертона и Бернса, агония нищих литераторов, которую Шун так славно систематизировал и запер в тюрьмах из целлофана, пергамента и марокканской кожи переплетов. И на какое-то мгновение этот угрюмый нездоровый человек с несостоявшейся судьбой стал на свободный голос английской литературы, который за огромные деньги купил и попытался спрятать за стальными дверями сейфов Шун.

Все быстро закончилось. Уинтер поспешно, но с совершенно неожиданным для него тактом отвел Оверолла в сторону и успокоил. Гости, воспринявшие случившееся как мимолетную странность, горячо обсуждая удовольствие и новые познания, полученные во время осмотра коллекции, мелкими группами загружались в лифт и спускались на лестничную площадку этажом ниже. Шун повернул в замочной скважине последний ключ, выключил свет и убедился, что внешняя дверь тоже надежно заперта и поставлена на сигнализацию. Лучшее из написанного в Англии, самые глубокие мысли ее наиболее блестящих умов – все это снова спряталось за броней из крепкой стали под охраной гиен Шуна, которые теперь, наверное, расслабились и заняли более привычное положение, нежели стойка на задних лапах. Внизу был подан чай, который пили в атмосфере трепетной тишины и одновременно облегчения, обычно следовавшей за успешно и красиво проведенной церемонией похорон.

– Готовится убийство, – произнес Эплби.

Доктор Чоун аккуратно поставил чашку на поднос, который слуга как раз проносил мимо, и изобразил на лице терпение, но лишь в той степени, в какой оно являлось непременным атрибутом его профессии.

– Но мой дорогой… э-э… инспектор, разве не то же самое вы предсказывали прошлой ночью и ваши опасения оказались безосновательными? Если что-то и готовится, почему вы уверены, что это не всего лишь очередная грубая шутка?

– Для моей уверенности имеются все основания. Шутки больше не достигают цели. А значит, нас ждет реальное убийство.

– Но это же ужасная новость. – Голос Чоуна не выдавал ни малейшего волнения. – Выходит, наш бедный друг мистер Элиот будет все-таки повешен или лишен жизни иным способом?

Эплби посмотрел на Чоуна с откровенным изумлением.

– Элиот? Бог ты мой, нет, конечно. Элиоту ничто не угрожает. И, как я сейчас понимаю, он был в полнейшей безопасности с самого начала. Его смерть совершенно не нужна нашему злодею-шутнику. Этим вечером умрет кто-то другой.

– Могу я поинтересоваться, кто именно?

– К сожалению, этого я не знаю. Вероятно, сэр Руперт. Ведь это ему угрожали расправой ровно в девять часов. Или жертвой может стать один из друзей достопочтенного Бе́ды.

Чоун насупился.

– Мне кажется, вам нравится выдвигать странные гипотезы. Не хотите же вы всерьез убедить меня, что логическим продолжением серии прискорбных событий, свидетелями которых мы стали в Раст-Холле, явится убийство одного из соратников нашего хозяина в аббатстве? Человека, с кем мы, возможно, даже не знакомы?

– Убийство готовится. Кто окажется жертвой, я не знаю. Зато мне известна причина.

– Тогда, быть может, вам ведомо имя убийцы?

– Ответ, увы, снова отрицательный. У меня есть подозрения, но они не до конца меня удовлетворяют.

Вот теперь натянутое терпение Чоуна трансформировалось в пристальное внимание к словам собеседника.

– Сомневаюсь, чтобы когда-либо прежде мне доводилось слышать более экстравагантное заявление. Вы знаете, что должно произойти, но понятия не имеете о личностях главных действующих лиц?

– Именно так.

– И вы полагаете, что требуется моя помощь?

– Да. В основе таинственных событий лежит загадочное ясновидение шутника. Вы нашли объяснение этому, предполагая, что Элиот сам устраивает трюки, направленные против себя. Однако дело с убийством свиньи…

Чоун резко кивнул.

– Не стану спорить. Это событие напрочь опровергло справедливость моей теории. Могу лишь сказать, что вам и карты в руки, если можете предложить нечто более правдоподобное.

– Я уже отчасти раскрыл суть своей гипотезы. Если помните, когда речь у нас зашла о гипнозе, вы весьма любезно порекомендовали мне несколько книг на данную тему?

– Конечно же, я помню об этом. Только не пойму, что навело вас на мысль о гипнозе…

Эплби улыбнулся.

– Джеральд Уинтер подал мне такую идею. У него возникла версия, что вы могли бы держать Элиота в состоянии перманентного гипнотического транса. Как гипнотизеры, выступающие в цирке, заставляют людей залезать в бочки с водой. – Эплби пришлось сделать паузу, чтобы возмущение Чоуна, вызванное подобным предположением, несколько улеглось. – Но версия Уинтера навела меня и на другую мысль. Вот почему, когда вы упомянули о книгах, я подумал, что ученые, работающие в вашей области, имеют другие каналы передачи информации друг другу помимо публикации книг. – Эплби выдержал небольшую паузу и резко спросил: – Элиот был вашим пациентом?

– Как вам должно быть известно, многоуважаемый сэр, психиатры обычно не раскрывают такого рода информацию.

– И не обсуждают проблемы своих пациентов?

– Нет, не обсуждают.

– Никогда? – Эплби поднял руку, заранее прерывая негодующие возгласы Чоуна. – Пожалуйста, поймите меня правильно и выслушайте, что у меня на уме. Особенность вашей отрасли медицины состоит в том, что вы получаете доступ ко всем аспектам интеллектуальной и профессиональной деятельности своих пациентов. Книги, которые вы пишете, изобилуют описанием поступков и симптомов ваших подопечных – иногда лишь в схематичном виде, но порой вы делитесь историей болезни и анализируете ее весьма детально. В подобных научных трудах вы, разумеется, строго придерживаетесь правила, что личность описываемого пациента ни в коем случае не должна быть раскрыта. Но ведь это возможно далеко не всегда.

Чоун присел на софу.

– Вот это уже действительно интересная точка зрения. И хотя я догадываюсь о ходе ваших рассуждений, прошу, продолжайте.

– Предположим, Байрон, Вальтер Скотт или Диккенс еще живы и пришли к вам на прием. Ведь было бы совершенно невозможно описать историю одного из них, предназначенную для публикации. Без искажения фактов и сокрытия деталей, что скажется на научной ценности публикации, вам не удастся утаить от читателя, кто такой ваш пациент на самом деле. И так произойдет с любым популярным писателем. А особенно это справедливо, когда речь заходит об известном литераторе, чьи сочинения вращаются вокруг одной и той же темы или единственного главного героя. Вы не сможете опубликовать подробный психологический анализ личности такого индивидуума, не раскрыв его имени заинтересованному читателю вашего труда, обладающему элементарной сообразительностью. И подобная проблема должна вставать перед вами достаточно часто.