– С принцем?

Миссис Элиот нахмурилась.

– А вы часом не иностранец, молодой человек? Я, конечно же, имею в виду мужа нашей обожаемой королевы[94]. Но моего дядю Руперта интересовала еще и поэзия. Он мне рассказывал, как содействовал получению звания лауреата дорогим моему сердцу мистером Теннисоном, когда умер престарелый мистер Вордсворт. К сожалению, не могу похвастаться, что лично помню бедного мистера Вордсворта. Он почил как раз в тот год, когда я родилась. Однако мистер Фарадей, – миссис Элиот, сама того не замечая, легко перескакивала с темы на тему, – все-таки верил, что однажды его изобретение получит практическое применение. Некий молодой человек из колоний[95] – по-моему, его фамилия Эдисон, – как я слышала, продвинулся в этом направлении несколько дальше.

Эплби вдруг понял, что миссис Тимоти Элиот, если сделать скидку на ее собственное представление о хронологии, была на самом деле хорошо информированной и интеллигентной особой – причем, вероятно, достаточно умной, чтобы действительно поверить в воображаемый пожар. И он решился на прямое признание.

– На самом деле никакого возгорания не было. Я лишь позволил себе… э-э… небольшую шутку.

Услышав это, миссис Элиот с демонстративным стуком поставила бокал на стол.

– Дженкинс, мерзавка поганая! Дженкинс, закрой двери и запри на задвижки окна! – Для женщины, навсегда, казалось, оставшейся жить в тени королевы Виктории, миссис Элиот обладала до странности вульгарным словарным запасом, и Эплби готов был услышать в свой адрес изрядную его часть, но до него донесся лишь новый смешок, на этот раз добродушный и снисходительный. – Как я полагаю, это новая шуточка малыша Руперта? Странно только, что он не предупредил меня сам. Обычно я посвящена во все его затеи. Мы столько раз веселились вместе. Пугали его папашу до полусмерти, чтоб мне провалиться! Маленький Руперт вечно что-нибудь замышляет. Тут он пошел в моего любимого дядю Руперта.

И миссис Тимоти Элиот погрузилась в приятные воспоминания, из которых вышла с пугающе внезапным вопросом:

– А вы, дьявол вас в кости, кто тогда такой? – И стала внимательно всматриваться в лицо визитера. – С виду вы староваты, чтобы играть вместе с мальчиками. Так как же посмели вы, совершеннейший чужак, свалиться на мою седую голову подобным образом? Дженкинс, будь ты трижды проклята! Где моя трость?

Тучи снова сгустились, угрожая новым кризисом. Требовался еще один своевременный и ловкий маневр.

– Миссис Элиот, – поспешно сказал Эплби. – Я – новый гувернер. Сэр Герберт посчитал необходимым, чтобы я лично навестил вас и представился. Моя фамилия… – Ему показалось неловким, что лишь эта часть его истории являлась правдой, но полицейским часто бывает не до щепетильности. – Моя фамилия – Эплби.

Старуха мгновенно сменила тон на доброжелательно-заботливый.

– В таком случае, мистер Эплби, будет весьма своевременно предупредить вас, что ваш новый работодатель – человек бесчестный.

– О, бог ты мой!

– Вам полезно также знать, что он крепко выпивает.

– Прискорбно это слышать, но…

– Вы очень скоро обнаружите, что он склонен к подлостям и низостям.

– Право же…

– Да и его личная гигиена оставляет желать много лучшего. А в остальном, я надеюсь, ваше пребывание в Расте станет приятным.

Миссис Элиот поднялась, ясно давая понять, что разговор окончен. Эплби, у которого в этой абсурдной ситуации возникло неприятное ощущение, что он выслушал исчерпывающую характеристику своего реального и вполне живого нового работодателя, был почти рад возможности удалиться. Боулз все-таки не ошибался, говоря, что старая женщина склонна видеть все в сугубо мрачном свете. А ее воспоминания, хотя и занимательные, относились к слишком отдаленному времени, чтобы оказаться полезными для расследования. И тем не менее, уже поднявшись и приготовившись уйти, он сделал последнюю попытку:

– Я был бы чрезвычайно вам благодарен за любые советы и рекомендации, какие вы можете мне дать по поводу моих будущих подопечных.

– Руперт, несомненно, покажется вам приятнейшим маленьким сорванцом. Его отец несправедлив к нему, потому что у мальчика всегда на уме какая-нибудь невинная шалость. Но если у вас при себе мало-мальски существенная сумма денег, я бы на вашем месте держала ее под крепким замком. Руперту иногда может взбрести в голову затеять игру в вора.

– И Руперт действительно ворует?

– Он всего лишь забавляется такой игрой – парнишка энергичный и обладает здоровым чувством юмора. Вот его кузену Ричарду я не доверяю. Он – тихоня. Все время читает или что-то пишет, или пытается тайком изображать из себя актера, то есть проявляет более чем странные, я бы даже сказала, ненормальные наклонности. Вот почему меня неизменно поражает, что он и полный жизненных сил Руперт остаются добрыми друзьями. Ричард слишком мягок. Я презираю мягких мужчин. Считаю их рохлями. Остается надеяться…

Миссис Элиот, взявшаяся лично проводить гостя до двери, по необъяснимым причинам оборвала фразу, дав Эплби паузу на размышления, насколько эта в целом разумная женщина полна искаженной предубежденности к своим племянникам. Стало ясно, что Руперт…

Но теперь и течение мыслей самого Эплби было нарушено. В одной из внутренних комнат начали бить часы. И миссис Элиот, уже открывавшая дверь, показала, что могла плутать в глубинах десятилетий, но при этом не теряла реального отсчета времени.

– Дженкинс! – выкрикнула она. – Какого лешего ты перевела часы? Ты их не переводила? Бес мне в душу! Тогда это очень странно. Почему они пробили двенадцать, хотя еще только одиннадцать? Ничего подобного никогда прежде у нас не случалось.

– Унылый день, – сказал Уэдж. – Вы непременно должны как-нибудь навестить нас на Гордон-сквер.

Уинтер, рассеянно озиравший окрестности, видневшиеся сквозь ноги мраморного быка дедушки Ричарда, стал озадаченно искать связь между этими двумя высказываниями. Дом Уэджа на Гордон-сквер внешне выглядел более чем скучным сооружением, но несомненно заслуживал внимания подлинным блеском внутри. Там было светло (по крайней мере, в той части особняка, где устраивались приемы), причем внутреннее великолепие обновлялось по меньшей мере раз в год. Порой чаще. Интерьер периодически отдавался на откуп новомодному молодому декоратору, и тогда произведения Бранкузи, Местровика и прочих мастеров скульптуры сменяли друг друга, как дешевые безделушки, а почитателям искусства представлялась возможность восхититься разнообразием вкусов Уэджа.

– Да, – завершил Уинтер мысль собеседника, – очередной скучный и бесцветный денек выдался сегодня.

Оба они были типичными городскими жителями и смотрели сейчас перед собой, даже не подозревая о несовершенстве и неполноте собственного видения.

– Мне порой кажется, – продолжил Уинтер, – что Кембридж мог бы создать из меня другого человека. – У него было дело к Уэджу, но он не торопился с этим. – Там дома из такого теплого на вид кирпича, что я бы, наверное, оттаял душой и стал мягким, как переспелый персик.

Уэдж, не помнивший, встречал ли прежде ученого, мечтавшего уподобиться перезрелому персику, прикинул, сколько стоит Уинтер. Фунтов сорок или скорее ближе к ста пятидесяти? И посмотрел на собеседника с новым интересом. Он сам любил повторять расхожую фразу, что с кучки мелких монет зачастую начинают создаваться крупные состояния.

– Персик? – переспросил он после того, как полностью переключился на другие размышления, и уже не мог вспомнить, в какой связи был упомянут данный фрукт.

Уинтер же не отвлекался от взятой темы:

– Вспомните гризайлевую[96] монотонность Оксфорда, – сказал он. – Колледжи из камня цвета золы, пепельные церкви, к которым в наши дни прибавилось несколько современных клерикальных построек, окраской напоминающих обыкновенную грязь. Готические кровли в темно-коричневой гамме. Серовато-голубые ручьи, призрачные туманы и извечный навес из низких лишенных цвета облаков. Когда я гляжу на этот город, мне хочется сжать его рукой и давить, пока не покажется наконец густой красный сок, как из лопнувшего инжира.