– СЛЫШИШЬ, ТЫ…

Я кладу трубку. К чему бесплодная ругань? Телефон снова взрывается трелью, но я пересаживаюсь в другое кресло. Монитор стоящего компьютера мертв и черен, как и монитор диспетчера направления.

Что могло произойти? Куда делся весь персонал?

Беру другую трубку.

– «Скорая помощь».

– Добрый день, это первая больница беспокоит, отделение экстренной хирургии. Нужна кровь и плазма, пошлите машину на станцию переливания крови. Там уже предупреждены.

– Не могу, к сожалению.

– То есть как?

Объясняю причины отказа.

– Вы пьяны? – вмиг поледеневшим голосом осведомляется мой собеседник. – Вы понимаете, что вы сейчас сказали? У нас тяжелый больной, ему нужна кровь, и нужна немедленно!

– Я сожалею… – шепчу я, кладу трубку.

Словно сомнамбула, брожу по диспетчерской. На больших электронных часах, висящих над окошком в кабинет старшего врача, мигают цифры «09:07». Час уже, как должна заступить новая смена, отправив домой предыдущую – но нет ни той, ни этой.

– Это «Скорая помощь»?

– Да.

– Юноша, миленький, пришлите врача, у меня ребенок проглотил пробку от пузырька с валерианкой! Он задыхается и кашляет, я не знаю, что делать!

– Звоните в поликлинику, «Скорая» сегодня не работает.

– У меня ребенок умирает, вы это понимаете или нет!! Он уже синеет!!

Кладу трубку.

– Добрый день, «Скорая»?

– «Скорая».

– Беспокоит сержант Лебедев, Центральное РОВД. Тут у нас произошло нападение, избили молодого человека, отняли деньги и ударили острым предметом в живот. Там у него, как минимум, три колотые раны, точнее не скажу – он в крови весь.

– Везите его своим транспортом. У нас сегодня никто не работает.

– Ты издеваешься, парень? Он помрет, если мы его поднимем!

– Я понимаю… но станция пуста, понимаете?

– Я понимаю. Если он сейчас тут врежет дуба, я тебя, сучонок, из-под земли достану, кляну…

Снова опускаю трубку в паз, прерывая разговор. Беру очередную звонящую трубку с соседнего поста.

– «Скорая помощь».

– Это «Скорая»? – переспрашивает вибрирующий о злости, хорошо поставленный многочисленными скандалами, голос.

– Здорово, старая каракатица, – приветствую я Михееву. – Ты еще жива?

– Вы… ты… я… я вас…

– Ты уже нас, старая плесень, – успокаиваю я ее. – Можешь отныне не переживать по поводу поганой «Скорой помощи», которую ты так не любишь. Ее больше нет. Вообще нет.

– Как позвонить вашему начальнику?! – орет Михеева. – Ты у меня сейчас с работы…

– Звони хоть Господу Богу. Тут никого нет – ни начальства, ни санитарок, ни врачей с фельдшерами. Как ты нам и желала постоянно, все сгинули. Так что, если тебя накроет настоящий, а не придуманный инфаркт, не звони, ладно? Все равно никто не приедет.

Звучно бабахаю трубкой об аппарат.

Откидываюсь в кресле, глядя на моргающее зеленое двоеточие электронных часов, отмеряющее секунды. Тик-так, тик-так.

Тик-так – и влетевший в эпилептический статус[52] сотрудник замирает, подавившись языком, пуская посиневшими губами кровавые слюни.

Тик-так – и больной в отделении экстренной хирургии тихо перестает дышать под дикий писк зафиксировавшей остановку сердечной деятельности диагностической аппаратуры.

Тик-так – и ребенок, дернувшись в последний раз, обвисает неподвижным комком плоти на руках орущей от ужаса матери.

Тик-так – и несчастный парень, получивший ножом в живот, перестает скрести пальцами асфальт, щедро залитый собственной, еще теплой, кровью.

Под сумасшедший трезвон телефонов «03» простенькие советские электронные часы отмеряют утекающие человеческие жизни, которые некому сегодня спасать. Сейчас только девять утра. Скольких не станет к обеду? К ночи? Сколько не увидит завтрашнего рассвета?

В телефонных аппаратах бьются вызовы к людям, чья жизнь, весьма возможно, сейчас балансирует на лезвии бритвы.

Их некому принимать. Их некому передавать. И их некому обслужить.

Я один сижу в пустой диспетчерской, на мертвой подстанции «Скорой помощи», сгорбившись в кресле и обхватив голову руками.

Утром, сменившись, сдав тонометр, наркотики и терапевтическую укладку пришедшему вместо меня фельдшеру, я уселся за самый уединенный столик в по-утреннему безлюдном ближайшем кафе, и быстренько напился.

Это был всего лишь сон. Хорошо, что всего лишь сон, а не реальность.

Но не к этой ли реальности вы нас толкаете, люди?

Настроение с утра было хуже некуда. Утром, когда шла на станцию, отказался открываться зонт, хваленый полуавтомат, из-за чего в маршрутку я втиснулась мокрой, как мочалка после ванных процедур. Зато в маршрутке зонт радостно щелкнул и распахнулся, обдав брызгами всех сидящих, и едва не выколов спицами глаза двум из них. Люди попались тактичные, не высказали все, что они думают о неуклюжей дуре, не умеющей обращаться с собственным имуществом, но все равно – я побагровела от стыда, пока с пылающими щеками, лепеча извинения, пыталась закрыть проклятое китайское изделие. Выйдя, я в ярости зашвырнула его подальше в кусты – дождь, словно только того и ждал, припустил еще сильнее, так что на подстанции с меня натекло с полведра воды, пока я переодевалась. Разумеется, на чулке появилась незамеченная мной затяжка, с которой я шествовала у всех на виду, озабоченная возней с зонтом, а с каблука туфли слетела где-то по дороге набойка. Плюс ко всему – кто-то с пятнадцатой бригады заболел, как на грех, потому меня, не спрашивая моего мнения, переставили с «десятки» аж на сутки в чужую бригаду. А, поскольку там смена начинается с семи-тридцати утра, я, не успев даже расчесать мокрые волосы и подкорректировать искалеченный дождем утренний макияж, вынуждена была в ритме ошпаренной кошки метаться по станционному двору, разыскивая бригадное имущество и машину, в которой предстоит работать. Еще наслушалась от водителя, задержавшегося на подстанции, в ожидании меня. То, что это не моя вина и не моя бригада, его нисколько не урезонило – он вылил на меня поток словесных нечистот и уехал, вышвырнув барахло на лавку. Перегружала я его в гордом одиночестве, ругаясь так, что сапожник бы зарумянился.

В общем, утро началось… Работать мне предстояло с Зябликовым. Он неплохой мужик, если по совести говорить, но жуткий копуша, на вызовах сидит по два часа, страдает неторопливостью и обстоятельностью сбора анамнеза и оказания медицинской помощи. Это меня, привыкшую к быстрому ритму работы с Наташкой Воробьевой, доводит просто до исступления.

И вот вызов, как следствие удачно начатого дня – вонючая халупа, с плесневыми грибами на стенах, полуотставшими обоями, прикрепленными в углах к стенам с помощью коричневой от угарного газа паутины, острым запахом кошачьей мочи, хронически больной дедушка, наполовину пребывающий в сладостном плену маразма, скандальная бабушка, требующая «укол от всех болезней», такие же толерантные внуки, орущие мне под руку. Как Зябликов ухитряется сохранять спокойствие на подобного рода вызовах, диву даюсь. Я – не могу. Воробьева бы уже орала громче бабушки и внуков, вместе взятых и натрое помноженных, разогнала бы всех по углам, сделала бы назначения и покинула место вызова, уделив ему максимум десять минут. Зябликов же невозмутимо слушает дедушкины бредни, воспоминания о боевой молодости в составе Первой Конной, болячках сорокалетней давности и жалобы на скудную пенсию, дороговизну продуктов питания и распущенность нынешней молодежи. Потом он еще раз пять смеряет дедуле давление, даст таблетку кордафлекса, дабы вернуть его подпрыгнувшие систолические двадцать единиц обратно к рабочим нормам, подождет, пока препарат подействует, снова проведет тонометрию, выслушает гневную бабушкину речь, что препараты в таблетированной форме не несут лекарственной силы, спокойно откажет в инъекции и начнет досконально и скрупулезно объяснять причины отказа. В конечном итоге, мы – оплеванные и обруганные за сделанное доброе дело – все же покинем эту, с позволения сказать, квартиру, сопровождаемые сочными высказываниями как в адрес всей службы «Скорой помощи», так и конкретно в наш, отличающимися богатой фантазией и оригинальностью.