Мы – фельдшера «Скорой помощи». Мы – золотая середина передового края здравоохранения, мы – та грань, на которую опирается массив врачебных знаний, и за которую цепляются умирающие человеческие жизни. Мы несем этот тяжкий крест отнюдь не так, как рисовалось в религиозных писаниях – не в белых одеждах и венцах из роз – нет, мы залиты потом, измазаны кровью и грязью, наши руки все в мозолях и ссадинах, нет на лицах благостного выражения, какое бывает у праведников и обкурившихся олигофренов, слова наши далеки от текстов нагорной проповеди и изъеденной молью клятвы Гиппократа, они далеки даже от слов, принятых в приличном обществе. Нас не любят за это, нас презирают, нам плюют вслед, очерняют в толпе – но без нас не могут.

Я горжусь своей работой.

Я горжусь каждым своим выполненным вызовом, каждым человеком, облегченно вздохнувшим после отпустившей боли, сниженного высокого давления, заткнутой раны и остановленной крови.

Я знаю, для чего мне жить. И живу. Все мы – живем.

Мы – фельдшера «Скорой помощи».

Проснулся я, наверное, с пятой попытки. Нет, вру, конечно, максимум с четвертой. Или третьей. Точно не помню, голова как чужая после двадцати часов работы. Сплошное издевательство над простым фельдшером: вызов – на станцию, вызов – опять на станцию, вызов – снова на станцию. И только глаза зажмуришь, только курткой накроешься: «НА ВЫЗОВ БРИГАДЕ ВОСЕМЬ». Чтоб вам лопнуть…

Если меня не подвел на сей раз слух, позвали амбулаторно[37]. Это еще ни о чем не говорит, но все же лучше, чем дальнее село и полкилометра пешком в такую холодину под зыбким лунным светом спотыкаться о камни тропинки, чтобы разъяснить очередной, пригревшейся под одеялом селянке, что голова у нее болит от подпрыгнувшего АД, которое она и сама могла вполне вернуть к рабочим нормам, скушав таблетку нифедипина, стоящего тут же, на трюмо. Амбулаторно… кого черт принес в такое время амбулаторно? Если бы действительно плохо себя чувствовал – вызвал бы на дом, а уж если нашел силы дойти до станции – значит, не так уж плохо себя чувствовал. Ну а если все не так плохо – так какого дьявола тогда вообще пришел в четыре часа ночи?

Я зашарил ногами под кушеткой в поисках туфлей, зафутболив одну из них, в результате, аж под тумбочку. Ругнувшись, встал на карачки, разыскивая обувь в темноте.

– Ты чего там шуршишь, Витька? – поднял голову с подушки водитель. – Вызвали?

– Лежи, лежи, амбулаторно нас, – пальцы наконец-то ухватили туфлю за задник.

– А вдруг повезем?

– Позвоню, если повезем, – пообещал я, с кряхтением натягивая обувь – ноги так отекли за сутки, что туфли казались чужими.

Коридор станции на втором этаже был пуст настолько, что мои шаги по линолеуму гулко отражались от стен. Я шел мимо полуоткрытых бригадных дверей, откуда доносилось сопение спящих людей. Смена выдалась тяжелая – погода подвела. Несколько дней назад вдруг выглянуло солнце, стало жарко настолько, что я сам лично видел бабочку-капустницу, летавшую в растущих около станционной ограды лопухах. Три дня эта благодать продержалась, а потом резко, как и полагается в этой жизни и согласно законам нашей весны, закончилась – без всякого предупреждения на город обрушился дождь с градом, температура совершила обратное сальто на десяток градусов вниз, а носы граждан тут же наполнились секретом слизистых, обильно изливаемым в платки и салфетки. В поликлинику из заболевших обратился, в лучшем случае, каждый десятый. Оно и понятно – на дом участковый не придет, а по такой погоде тащиться самому как-то не улыбается. Поэтому все эти добрые люди, как полагается законопослушным гражданам, дотянули до температуры 39 °С и с чистой совестью стали звонить в «Скорую». Я лично весь день только и лечил, что «температуры». Рутину скрасило только два «давления» и одна разбитая коленка у игравшего в футбол подростка.

По пути со второго этажа на первый мне попался фельдшер с кардиологии – все забываю его имя – бредущий неуверенной походкой в комнату, сгорбившись под тяжестью кардиографа и дефибриллятора.

– Спать, спать, спать… – бормотал он. – Сил моих нет…

Мне показалось, что меня он и не заметил. За ним проследовала, зевая и деликатно прикрывая ротик ладошкой, Лиля, второй фельдшер.

– А врача где потеряли? – вяло поинтересовался я, уступая им дорогу.

– Карточку пишет, – вполголоса ответил парень с забытым мной именем, не останавливаясь. – Труп там. Полчаса с ним возились, да все впустую. Там такая онкология, что… – он махнул рукой. – Отмучался дедуля, одним словом.

Я побрел по коридору первого этажа, бездумно разглядывая уже до трещинок и подтеков краски знакомые стены и стенды, эти стены украшающие. Особенно мне глянулся один, где красочно изображены две ладони, объятые пламенем и держащие человеческое сердце. «Светя другим, сгораю сам» – приписано ниже. Стенд старый, его уж давно поделили для своих нужд завхоз и эпидемиолог, обвешав его плакатами и приказами, касающимися пожарной безопасности и профилактики ВБИ[38] на догоспитальном этапе. Но надпись осталась, хотя и поблекла с годами. А вот интересно, много ли будет света другим, если я вздумаю запалить вот так вот собственное сердце? И пользы? Бррр… спросонья в голову какая-то чушь лезет.

– Что там, Инна Васильевна? – поинтересовался я, забирая карточку в окошке диспетчерской. Диспетчер молча посмотрела на меня и так же молча отвернулась. М-да, запамятовал я как-то, что Инна Васильевна у нас манерами не избалована. Я раздраженно сложил карточку вдвое, с грохотом выволок тяжелую терапевтическую укладку из ячейки в заправочном кабинете и толкнул дверь кабинета амбулаторного.

На кушетке сидел мужчина средних лет, выглядевший настолько здоровым, что у меня мгновенно подкатила к горлу злость. Одет он был в новые синие джинсы с множеством заклепок, выстроившихся по шву в блестящую фалангу, тесную кожаную куртку, обтягивающую талию, а под курткой имел светло-зеленый свитер с вышитым давно уж забытым детьми Чебурашкой на груди. Волосы у него на голове были настолько белыми, что казались крашенными, но таковыми не являлись. Глаза были под стать свитеру – светло-голубые, как у канонических «голубоглазых блондинов», и тоже производили впечатление некой ненатуральности. Впрочем, это могли быть и контактные линзы.

В общем, непонятный какой-то был мужчина.

Я нарочито громко поставил укладку на пол и уселся за стол, разворачивая карту вызова.

– Доброй ночи.

– И вам доброй ночи, доктор, – широко улыбнулся пациент. Он настолько радостно это сказал, что я недоумевающе поднял глаза. Издевается, что ли? Нет – «Чебурашка» смотрел на меня искренними голубыми своими глазами, и ни в одном из них не было издевки.

– Что вас беспокоит? – поинтересовался я, вынимая из нагрудного кармана ручку. И едва не чертыхнулся, сообразив, что забыл в комнате фонендоскоп с тонометром.

– Я пришел за вашей помощью.

– Сюда все приходят за помощью, – теряя терпение, повысил голос я, судорожно соображая, как бы техничнее смотаться на второй этаж за «давленометром». Тащить с собой сумку тяжело, оставлять с этим чудиком – страшновато. Мало ли… Ценного там ничего нет, но за пропажу по голове никто не погладит. – Конкретно, что вас беспокоит?

Мужчина вздохнул.

– Я хотел бы поговорить с вами, не вызывая вашего раздражения разговором. Но, опасаюсь, что не преуспею в своих стремлениях.

«Преуспею»? «Стремлениях»? Это откуда он нахватался таких архаично-извитых выражений? Он, часом, не из этих, истинно верующих?

– Поговорить? Вы обратились в четыре часа ночи на «Скорую» помощь для того, чтобы поговорить?

– Да, – снова улыбнулся мой непонятный собеседник. – Время мне показалось вполне подходящим для этого.

Я выпрямился на стуле.

– А вы в курсе, что в четыре ночи очень хочется спать? Особенно тем, кто пашет двадцать четыре часа подряд, говорливый вы мой?