Михайловна вставляет в уши дужки фонендоскопа. Удивительно, как она может что-то слышать в таком шуме, грохоте и лязге? Хотя, поговаривают, работая кардиологом на бригаде, она вот так вот выслушивала инфаркты, без снятия ЭКГ.

Ингалятор тихо шипит, наполняя кислородом раздувшийся мешок.

– Как она?

– Нормально, – бурчит Офелия. – За зрачками следи.

Слежу, куда деваться, нагибаюсь над больной. Зрачки в норме, правый равен левому. На очередном ухабе меня больно бьет по голове флакон с физраствором. Отсаживаюсь, потирая ушибленное место.

Дорога из Козловки в «тройку» не заняла много времени, благо время было раннее и трассы, обычно забитые в три ряда в каждую сторону, пустовали. На повороте к стационару в окно ударил солнечный луч. Надо же, тучи разошлись!

Вот и двор больницы. Я выпрыгиваю на улицу, безуспешно дергаю запертую дверь приемного отделения. Звоню. Дребезжащая трель прокатывается по пустынному коридору и замирает где-то вдали. Приемное, блин… Я понимаю, конечно, что в силу событий на Северном Кавказе, захвата больниц и телецентров уродами в масках и прочих ужасах войны нужно соблюдать пропускной режим, но не так же! «В больницах и амбулаторно-поликлинических учреждениях города усилены меры безопасности!» – торжественно вешает нам ведущий новостей по телевизору. И послушно кивающие обыватели доверчиво радуются. Им, вероятно, мерещится рота ОМОНа, замершая за укреплениями блокпоста, увешанная РГД-шками и металлодетекторами, рассматривающая всех, входящим в приемное, сквозь прорезь прицела АКС или оптический окуляр СВД. Все, враг не пройдет, но пасаран. А на деле мерами безопасности здесь заведуют расслабленные ребята в небрежно застегнутом камуфляже, целые дни проводящие перед телевизором в ординаторской, заигрывающие с медсестрами и хлещущими пиво до ползучего состояния после полуночи. Они далеки от мысли, что им придется своими силами отражать нападение какого-нибудь бандформирования в пять утра. И тем более далеки от мысли, что их работа совмещает в себе функции швейцара.

В интимной полутьме коридора, наконец, возникла пошатывающаяся фигура, нетвердо бредущая на мой зов. Знакомый охранник, утром мы с ним не поладили, помнится. Ныне парень, с огорчения, надо понимать, стал пьянее сапожника. Подойдя к двери, он около пяти минут возится с замком. Полюбовавшись на его потуги, я возвращаюсь к машине и открываю задние двери, тревожа скучающего внука.

– Помоги, дружище.

«Дружище» смеривает меня презрительным взглядом, после чего неохотно выпрыгивает на улицу. Совокупными усилиями мы выкатываем носилки с лафета и толкаем их в приемное. Охранник, мутно моргая глазами, следит за нами, не пытаясь ни помочь, ни препятствовать.

Минут десять ушло на то, чтобы разыскать врача. Офелия за все это время успела заполнить сопроводительный лист и карту вызова, и теперь сидела, раздраженно барабаня пальцами по стеклу, закрывающему стол. Давнишняя доктор, в слегка поблекшем макияже, зевая, вошла в кабинет, и сразу полезла в стол за бланком истории болезни.

– Что с бабушкой?

Я вышел в коридор, аккуратно закрыв за собой дверь. Дальше Михайловна справится без меня.

Коридор потихоньку стал наполняться народом – человек семь больных бродили по приемному, пряча сигареты в ладонях, мечтая выйти на улицу и подышать никотином.

Напряжение вызова отпустило, и теперь мне безумно хотелось спать. Просто закрыть глаза и рухнуть. Широко зевнув, так, что хрустнули подчелюстные связки, направляюсь на улицу. Может, удастся в машине покемарить.

– Э, подожди!

Жду, устало смотря на горбоносого паренька.

– Ну, чего с ней? Она ходить будет?

Так и хочется ответить, что, да, конечно, еще как будет. Под себя. Но сдерживаюсь, потому что на шутки и ругань сил уже просто не осталось.

– Не знаю. Ее направят в неврологическое отделение, там с врачом и поговори.

– А что же это вы – «Скорая помощь», и ничего не знаете, а? – издевательски говорит парень. Громко говорит, явно на публику.

– Чем ты недоволен, родной?

Народ в приемном навостряет уши. Как же, скандал, разве можно такое пропустить?

– Вы вообще что-нибудь на своей «Скорой» там знаете? Вас учили там чему-нибудь?

– Учили, родной, учили.

– Оно и видно! Вы по ночам как, нормально спите? Совесть не мучает?

Я качаю головой.

– Совесть я, братец, в третьем классе на жвачку поменял. Еще вопросы?

– Смотри, издевается еще… – доносится со стороны. Публика, судя по всему, солидарна не со мной. И почему я не удивлен?

– Я бы вас всех, врачей хреновых, за такое лечение с работы вышвыривал! – продолжает митинговать паренек, радостно выплескивая на меня свое бессонное утро, тряскую дорогу, уличный холод и раздражение от возни с осточертевшей бабулей. – Жалко, закона на вас такого нет!

– Совсем оскотинели, – поддерживает парня какой-то заросший седой жесткой щетиной дед, мусолящий в практически беззубом рту «Приму». – Еще зарплату прибавить просят.

– Отец, а ты проживи на мою, а? – начиная злиться, предлагаю я. – И поработай так, как я работаю.

– Ты мне только слезу не выдавливай! Как вы работаете, все знают. С наших пенсий вам, захребетникам, премии дают, из нас последнюю кровь пьют, а вы как людей гробили…

Вот она, истинная людская благодарность. Я даже не сомневаюсь, что этот дедуля, до попадания в это заведение, отвозившей его бригаде пел совсем другую песню.

– Слышишь, ты, если тебе зарплата такая плохая, и работа такая плохая, ты чего работаешь вообще? – осмелев от общественной поддержки окончательно, парень пихает меня в грудь.

Не надо было этого делать…

Двадцать три часа смены для меня слились в один, вобрав в себя всю усталость, всю злость, всю боль и обиду, всю горечь, которой были пропитаны эти сутки. Я даже не заметил, как моя ладонь сжалась в кулак, плечо описало короткий полукруг в воздухе, а костяшки пальцев с хрустом влетели в подбородок парня. Громко клацнули зубы. Больные дружно охнули, а парень, нелепо взмахнув руками и дернув головой, отлетел назад, звучно приложившись поясницей о стоящую возле стены каталку.

– Ааауф!! Ты шшто, сука…

На этот раз я двинул ему в нос, затем, схватив за курчавые волосы, швырнул его через колено на пол. Паренек звучно шлепнулся на текстурированую под мрамор плитку, заелозил ладонями, оставляя кровавые отпечатки пальцев. Я, коротко размахнувшись, как следует заехал ему ногой по животу, не давая ему подняться.

– Эй, ты чего творишь, доктор? – заголосил дед.

– Пасть закрой!! – рявкнул я ему. Дед торопливо отступил.

Нагибаюсь, сгребаю за шиворот пускающего кровь разбитыми губами и носом паренька, придавливаю его к стене, локтем прижимаю глотку.

– Чего я работаю вообще? Чего работаю? Работаю чего, мать твоя шлюха?! Да как у тебя, мудачина, язык повернулся такие вопросы задавать?!

– Хррр! – пытается спорить паренек, судорожно цепляясь грязными пальцами за мое предплечье.

– А если бы я не работал? А? Если бы взял да и сказал вчера утром – мать, мол, ее так, такой работы, кроме геморроя, больше ничего не наживешь? И мой доктор бы сказала то же самое, и весь персонал нашей подстанции? Кому бы ты тогда, сучонок, звонил в пять утра, кто бы твою бабку, которую ты со своим папашей едва в гроб не вогнали, капал бы, кто дышал бы за нее, кто ее пер бы на себе в гору? А?!

Внезапно сильные руки хватают меня за плечи и рывком оттаскивают назад.

– Остынь-ка, парень.

Пытаюсь вырваться – не получается. Держит меня плечистый мужик в больничном халате.

– Тихо, не рвись, или скручу.

Любящий внук у стены оседает комом на пол, обеими руками держась за горло. К стоящим больным присоединились две медсестры, круглыми глазами смотрящие на лужи крови на полу.

– Чего вылупились?! – ору я. Господи, да у меня истерика! – Чего зенки вылупили… больные траханные? Если «Скорая помощь» такая дерьмовая у нас – хрена вызываете?! Дохните сами, в своих норах, подальше от нас, раз мы такое быдло! Что ты там мне про мою зарплату говорил, козел старый?! Ты ее видел, эту зарплату? Ты на нее жил?! Чего молчишь? Ты хоть раз роды принимал?! Хоть раз бомжей туберкулезных и обосранных на себе таскал? На твоих руках хоть кто-то умирал, ты хоть кого-то с того света вытаскивал, что ты меня моей зарплатой попрекаешь, ты, мразь плешивая?!!