— Ты не дрейфь, снимай со шкерки часть своих обработчиков, усиль ими конец — выбивку. Сочтешь — мало, бери всех — справятся — не впервой им. У меня тоже дело…

Председатель судового комитета так же, как и Назар, добивался, чтобы каждый получил от своего участия в труде полную удовлетворенность, не просто действовал от «сих» и до «сих». То есть познал бы, что такое для собственных рук и духа производственное потребление, еще пока что не отнесенное к части материального вознаграждения. От участия в общей работе. От того, что результаты вот они, можно потрогать. Порадоваться.

На наиболее ответственном технологическом отрезке, среди палубников и добытчиков — подмоги рыбного цеха, ровно, без рывков, черной выровненной речкой текла прорезиненная лента. На ней большими кровавыми кусками лежали вкривь и вкось уже обезглавленные окуни, по ним, в большинстве очень упитанным, пробегала последняя дрожь, у повернутых вверх брюшком, как от истомы, неохотно, не до конца вставали колючки и качались красными флажками плавники.

На самом легком участке обработки, возле укладчиков, объявился Лето — под классическим изречением: «Если ты не уверен, что твое слово будет лучше тишины, то лучше помолчи». Подал Зельцерову противень, еще один. Сдвинулся к Бичу-Два, навязал ему себя в напарники.

Игнатич, старший на подвахте, дружелюбно и хлестко потребовал, чтобы Лето прекратил разговоры со шкерщиком. Сразу на глазок измерил, не слишком ли большими получаются зазоры между операциями у тех, кто набивал картонные ящики овальными слитками, закрывал их, отталкивал к другой транспортерной ленте.

— Сразу ссоришься? — примиренчески спросил Лето.

Назару заглянул в глаза замкнуто-строгий, необщительный начальник рации.

— Горит на работе! — кивнул на Лето.

— Только едва ли с ним кому-нибудь тепло! — сказал рулевой с бородой викинга, довольный, что не опоздал со своим замечанием. Кстати, он отработал свои урочные два часа подвахты. А отдыхать не ушел. Подносил упаковщикам тару — тешил себя.

— Лето! Твоя активность граничит с деловым бездельем, — увещевающе крикнул Сергей.

На решетчатом настиле раскатился Игнатич. Тогда же Лето так приподнял противни в обеих руках, что вроде спрятался за них от Назара. Ушел к тележке у купели и оттуда посмотрел на него, стараясь удержать в памяти данное Зельцерову обещание склонить первого помощника к самостоятельности, как только представится возможность. К той, устраивающей Зельцерова. К интриганской. Для ослабления позиции Зубакина.

Брать окуней полагалось без выбора, всех подряд. А Клюз выбирал живых. Не потому ли, что существует инстинкт древнего охотника предпочитать тех, у кого хватает силы не стать добычей? Только чуть вздрагивал какой-нибудь обитатель коралловых джунглей, приподнимал грудку или перевертывался, так сразу попадал в его неошибающиеся руки — и не бился больше, не смел: мгновенно, уже на лету оказывался повернутым поперек транспортера, стиснутым пальцами левой руки.

Сквозь настил на ноги Игнатича плеснула морская вода. Ничто другое не заставило бы его отвести взгляд от окуней.

Лето опять слонялся в рыбцехе столь же дисциплинированно и деятельно. Пошмыгал ногами рядом с обработчиками возле купели с пресной водой, подвернул к ним выкаченную из морозилки тележку, отступил перед рулевым с бородой викинга, дал ему пройти к упаковщикам — прижался спиной к бордовому пиллерсу.

Занятый подвахтой простор между морозильной камерой и ходом в утилизационный цех сверкал от нелучистого света ртутных ламп. Венке он напоминал зал кое-как заселенной пещеры. Чем не сталактиты, вытянутые книзу стекла светильников в проволочных корзинах? А пирамиды жестяных противней? Они как сталагмиты. Ему не терпелось сказать об этом кому-нибудь. Рядом, изгибаясь, лазил Ершилов — проверял стопорные устройства тележек. Ни один слесарь не смог бы успеть за ним, делать то же самое быстро и точно.

До Назара Лето осталось с полшага. Прибился к Венке. Бедовому просветителю по морской части никак не удавалось занять ту, единственно удобную, стойку. К тому еще попал ему никудышный нож, норовил вывернуться из рук, не резал где требовалось.

Упер в палубу ноги второй штурман, начал наставлять:

— Набирай окуней про запас. Затем — смотри как! Раз их… На первый счет вспарывай живот, на второй — выскребай из него… Не так! Экономь движения. («А к первому помощнику сейчас мне нельзя, потому что ему пока некогда. Потом подойду. Лучше б без свидетелей».)

Венка экипировался, как все. Натянул белые нитяные перчатки, поверх них — желтые, резиновые. Клеенчатые нарукавники поддернул по самые локти, такие же желтые и тоже резиновые. Подтянул повыше, под подбородок, непромокаемый прорезиненный фартук. Учел, как расположены квадратные, забрызганные кровью дыры: в какую опускать чистых окуней, нельзя ж спутать. Носок ножа-треугольника повел от себя, с нажимом возвратил его обратно по кривой и, едва прижатый к окуневым ребрам, лихо послал вбок.

— Эх, что проку в лени? Кто прозвал ее матушка? За что? — с восторгом пришедшего порезвиться воскликнул Назар. — Проживем сиротами!.. — Выхватил рыбину, как с раскаленной жаровни. — Я тебя сейчас!.. — Занес над ней нож: — Ииэ! — Со следующей расправился еще быстрее. А в общем, будто отбивался от них. Посмотрел на морозилку — на ней громадная цифра. Что она означала? Он занял не лучшую позицию, за Бичом-Два, и, заметив, что Венка едва шевелится, перешел к нему, сказал про норму: — Полагается две с половиной секунды на штуку. Помнишь?

Венке было хоть провались. Задержал взгляд на своем ноже, признался:

— Руки будто крюки. А отчего — не пойму.

Назар тут тоже освоился, как в штурманской с Плюхиным.

— Не так надо!.. — остановил Венку. Показал свой прием вспарывать бока окуневых брюшек. — Не бери слишком высоко. Вообще, сила — дура. Режь (наблюдай за мной!) с продергом. Здесь, по-над плавником. Внутренности сю-да!..

Дима тоже не хлопал ушами, схватил суть Назаровой науки, сказал:

— Правда. Век живи — век учись.

— Ты, что ли, старый? — буркнул Зельцеров.

Назару недоставало только самой малости обрести то расположение духа, когда все оказывается само собой и кстати: ты не лишний, в тебе, в твоих настоящих и будущих успехах все заинтересованы. С готовностью поддержать посмотрел на Венку — потерянного сына Кузьмы Никодимыча, приверженца той доблестной старинушки, когда ходили под парусами на край света, во льды, и не кичились, что покоряют природу. Окуни бежали на него разрозненные и в кучках, соскальзывали куда полагалось, округло-выпуклые, кумачовые, в радужных, переменчивых искрах на белых срезах, очень сочные, источали запах мглистой бездны, как будто бы тяжкий и холодный…

Кузьма Никодимыч не пропустил того мига, когда освоился его парень. Не сразу — успел упреть. Наловчился, набрал скорость. Уже не он, а еще один обожатель ушедшего в небытие крылатого флота, Клюз, отставал от темпа подвахты Игнатича из-за того, что случайно поймал наизлейшую колючку. Надо бы не дать ей обломиться. Нет же, вгорячах замахал рукой. Ах как ломило у него теперь кость большого пальца, чуть не до плеча! Где там обхватывать окуней — только прижимал их подле себя, а они норовили вырваться, выскользнуть, стрельнуть вниз, к ногам. Нет, больше так невозможно. Разогнулся, чтобы узнать, какой выход с фабрики ближе.

Ему попался на глаза лысый Игнатич.

— Я не без понятия, сознаю, что с тобой, — тотчас же сказал он Клюзу. — Иди к врачу, подлечись. А как же? — Тоже, как Назар, на морозилке увидел цифру: 798.

Морщась, Клюз втягивал через зубы воздух, корчился, как от мороза, и не уходил. Подобрал себе самого большого окуня.

Игнатич настроился поработать за себя и Клюза. Вздохнул поглубже. Вскоре печали, какие лежали у него на душе, слетели прочь, в том числе давнишние, со времен первых натисков Зубакина на Назара. Председатель судкома отводил душу — преодолевал сопротивление окуневых бочков под блескучим лезвием. То и дело до слуха Бича-Раз доносилось отчетливое, полное: хрусть! Хрусть! Этот отрывистый звук витал над всеми, отмеривал такт напряжения мышц и для Бича-Два, и для кока, и для боцмана… Всех захватила и словно приподняла сверхурочная песня-работа, начатая, как обычно, Назаром.