Ксении Васильевне попалась на глаза гравюра Сашки Кытманова — подарок Назару. Жилая палатка в разрезе, нехитрый быт. Двое спят. Лайка возле остывающей жестяной печи свернулась калачиком, положила тяжелую голову на лапы. А один с длинными мечтательными глазами над неоконченным письмом слушает то ночь, то себя. Над палаткой звезды, как редкий снег. За ней он настоящий, сияет всесильно на железобетонных балках главного корпуса Амурского целлюлозно-картонного комбината.

— Я тебе в этом не советчица, — словно кто-то сказал за Ксению Васильевну.

В задумчивости всмотрелись в уверенные, в чем-то неуклюжие штрихи, в прокаленный морозом сборный железобетон, в монтажные стяжки, в распорки.

— Нет, я между прочим, — сказала Нонна, стараясь как бы увести в сторону.

Признавая за Нонной право на особое положение. Ксения Васильевна чуть повернула голову, и перед ней, на стекле иллюминатора, среди кристалликов морской соли засеребрились паруса наклоненных яхт. Подозвала ее.

— Освежись у меня тут. Потом не пропусти собрание. А то что скажут? — вызвалась позаботиться о ее внешности Ксения Васильевна, отдернула напротив умывальника занавеску.

Никогда еще Нонна так не завидовала Сашке, с такой болью: «На людях и в мастерской он в одном и том же невзрачном пиджачишке, у него стоптанные башмаки и кепчонка тоже, как после беспощадной носки, а делает то, что просит сама душа, только для нее одной рубит «чурки», режет «доски». Ватман у него, фольга. Владеет условно декоративной техникой. А какие у него решения клиновидных композиций!» Сказала:

— Все равно. («Всех ставит в тупик то, что Сашке безразлично, добивается чего-нибудь или нет».)

— Намечено делегатов выбирать.

— Каких еще?

— Не так. Куда? На профсоюзную конференцию. Кому-то подвезет — поедет на берег.

— Значит, мне идти необязательно.

— Возьмут и назовут тебя.

— Меня? — Нонна залилась смехом.

— А отчего бы нет?

Ксении Васильевне стало жаль Сашку Кытманова и неловко из-за того, что Нонна как хотела жаловала его и казнила.

— Зачем тебя понесло на корму?

— Что? — встрепенулась Нонна. «Кое для кого Сашка вещественная несуразность, казус». — Бич-Раз оч-чень колоритный. Я когда с ним, цепенею. Только вы об этом, пожалуйста… — Она собралась долго сидеть, развязала на шее шарф, задумала спросить: правда ли, что все вечера у Назара уходят на игру в шахматы с Ксенией Васильевной?

«Тафуин» ходил мористей вершины Олюторского залива, почти в океане. Так что из береговых никто б не взялся утверждать, что брал селедку, доступную колхозным скорлупкам-мэрээскам, а также иностранцам.

В бортовые иллюминаторы каюты первого помощника скальная Олюторская дуга входила от начала до конца. Смотрелась, как вправленная в два одинаковых круглых отверстия. Назар приник к одному…

Все б ничего, только руки его пахли резиновым шлангом.

Он настаивал в тепле, возле паровой грелки, простоквашу.

— Где она? Устояла — не пролилась? — принялся шарить на палубе. Вынул из-за штормовой перегородки стакан, услышал: кто-то прыгнул к его двери.

— Могу?.. — опоздал попросить разрешения войти старший электромеханик Бавин, встал одной ногой на обитый бронзой комингс. С ходу выругал Ершилова за то, что навлек на него, на Бавина, подозрение, в порядке ли электрическая часть траловой лебедки. Сказал, что она вполне исправна, можно тралить — не подведет.

Назар почувствовал предстоящую борьбу. Едва усидел. Соединил взглядом номер капитанского телефона в списке абонентов и трубку. Но не взялся за нее. Сказал Бавину:

— Исправна — не все. Работает ли?

— А как же?

Назару не терпелось пойти на промысловую палубу, самому стать к пускателю, все увидеть, а уже потом связаться с Зубакиным. Заговорил сразу о лебедке и простокваше:

— Под нагрузкой? Попьешь, может быть?

Бавин вплотную подошел к первому помощнику, сложил ладони рупором.

— Все в целом. Проверил.

Как и Зубакин, Назар любил точных. Завернул Бавина обратно.

— Куда вы меня? — Бавин зацепил за дверной крючок.

— Потом объясню. Шагай, шагай. «Я настою, чтобы Ершилов… Пусть он без никаких немедленно отправляется к траловой лебедке».

В ночь, перед самым рассветом, попался такой дивный лев, каких еще никто не видел ни в Олюторке, ни южней, на Курильских камнях. Вел он себя нестандартно. Как вылили его с уловом из трала, так и сел на палубу возле запасных траловых досок словно в президиум. Глядел важно, задирал облепленный сельдяной чешуей нос. Прищуривался и затихал.

Когда по-настоящему развиднелось, Клюз небезбоязненно прошелся вблизи него вдоль борта. Еще так же испытал себя — храбрый ли? Потом поманил к себе Венку, сказал:

— А касатки-то львам родня. Может, когда-то вместе жили на суше. Не исследовано.

Боцману так же, как в начале рейса, не сиделось — осматривал все, охорашивал:

— Касатки моржам тоже родня. Да что из этого? От них никому житья нет. — И заглянул на стайку тершихся о «Тафуин» морских котиков. Страх перед людьми у них пересилил страх перед прожорливыми касатками…

Зельцерову не спалось, мнилось ему, что Ершилов во всем открылся Назару, все ему выложил насчет траловой лебедки: что она может «выхаживать» уловы, как новая… Устав переворачиваться с боку на бок, он что-то сгреб себе на плечи и на промысловой палубе пристроился к Венке.

Клюз оставил льва в покое — с трепетом воззрился на нижний край как бы смятенного неба.

— Касатки и котикам родня, — дополнил Венка. — А набрасываются на них, заглатывают по три-четыре штуки. Что там?.. — так же приподнял голову, как Клюз.

Рассвет вставал не быстро, не весело — как рыбак на вахту. Весь из овалов, он наваливался с запада на мутную серость, нехотя давил на нее. Она выгибалась на восток. Нитянотонкий горизонт горел отдельно от неба и воды. Потом набух в одном месте.

Из того, что таилось за океаном, из глубокой дали, проступали одна над другой тучи, как балясины сброшенного сверху штормтрапа, не очень аккуратно обструганные, разной толщины, в большинстве толстые, не длинные, со свободно в воздухе повисшими концами. Зельцеров оглядел их: «Ну и что?» Затем чуть не подпрыгнул: «Счас устрою еще одно сражение!..»

— Анатолий Иванович! Опять лев!..

Какое заделье привело капитана в ходовую рубку? Стоящее ли? Его кабинет рядом со штурманской, только толкни дверь. Чтобы попасть из штурманской в ходовую, тоже не надо никуда выходить: они соединены другой дверью, что напротив.

Зубакин уже стыдился вчерашнего: «Ты же не кровожадный!» Никуда не пошел — дождался, когда с раскаленной нити горизонта взовьется огненный наконечник невидимой стрелы. Она неслышно звенела со стороны правого борта, не всякий это мог услышать. А думал он о том, что может предпринять Назар?.. «Не докатиться бы с этой лебедкой до партбюро! Ведь львы тоже бросаются на касаток, когда им ясно: все равно, так и этак подыхать».

— А первого помощника на корме нету? — сорвало с якоря рулевого.

— На румбе?.. — как проснулся Зубакин. Он, несомненно, не страдал склерозом, не запамятовал, напротив какого деления дежурила компасная картушка, а все же заставил ответить, к чему стоящий на руле отнесся как надо. Больше не отвлекался — стоял вахту словно безъязыкий.

На востоке занялось лучезарье.

С появлением солнца Зубакин, имея в виду, что до активных тралений осталось мало времени, тралмейстеру придал боцмана. Собрался потревожить глубины, поэтому потребовал доклад от Зельцерова: достаточно ли чугунных утяжелителей для трала?

— Ты никому не поручай. Сам иди на корму, проверь — скоро ли управятся?

«Значит, прости-прощай освоенный залив Олюторка и легкие уловы!» — Зельцеров закрыл глаза, открыл их, что выражало озадаченность. Перебрался к поисковому локатору, поближе к Зубакину, сказал удивленно, с досадой:

— На окуней?.. Туда?..

Не мог же Зубакин признаться, что подчинился первому помощнику! Зло посмотрел на солнце. Оно покачивалось. Нет, не то — «Тафуин» оказался на вершине вала.