Назар упомянул про щелочь.

— Ни к чему она. Уколешься — не поймешь, как стоишь, прямо ли, — выкрикнул Венка. Подбрасыванья, подтряхиванья и сногсшибательные толчки не причиняли ему неприятности, они же исходили от общего прародителя океана, как все штормы, вплоть до убийственного, о котором на Балтике говорят: берет взасос.

Когда к ним приблизился боцман, как всегда думая только о том, где и что не так — надо умелые руки приложить, Кузьма Никодимыч утомленно, словно перед близкой кончиной, посмотрел на низкое небо со светящимися столбами-колоннами и, чтобы сделать Венке приятное (пусть решит, что без него никак не обойтись), спросил, ладно ли с капитаном?

— Почему-то нигде глаз не кажет. В кают-компании — тоже… Пустует кресло.

Венка только что взял книги в охапку и сразу закрутил головой:

— Тоже нашел о ком!.. У Зубакина же все что надо. Кроме кабинета со спальней есть еще ванна, от нее — вход в изолированный туалет. Изредка приоткроет один глаз на щит с приборами: на том ли курсе «Тафуин», насколько раскручен двигатель, какая путевая скорость? — и опять заваливается на боковую или ради разнообразия закрутит затертую пластинку Бетховена. О-чень обожает ее, сколько помню. «Тарарарам! Трах-бах!» А службой правит подчиняющийся Плюхину боцман. Можете в натуре лицезреть его: что-то потерял, ищет.

— Малярные кисти моет, — сказал Назар. — Чего ты?..

Дав себе зарок никому не докучать, Кузьма Никодимыч разжал левый кулак, отер им мешки под глазами, сильно набрякли.

— А поесть-то что, не хочется ему? — вернул всех к разговору о капитане. — Ни за что не поверю!

— Нет, почему!.. — откликнулся Венка. — Нонна-то на что? Аккуратненько, четыре раза в сутки, она к нему поднимается этак летучей рыбкой, какие в южных широтах, и щебечет: «Чего изволите?» С легкими завтраками, с обильными обедами… Так зачем Зубакину куда-то выгребать? Намаивать ласты, — потряс руками. — Если случится на «Тафуине» что-нибудь из ряда вон выходящее, тогда приготовьтесь, обязательно совершится явление нашего всевышнего своему разлюбезному народу, нуждающемуся, чего уж, в деятельной опеке.

Кузьма Никодимыч вспомнил вдруг отход из Находки.

…Ночью на плашкоуте, в пятне от бортовых огней «Тафуина» одногодки Венки кривлялись как только могли и несли несусветную чушь, чтобы только все глазели на них, завидуя или осуждая, какие они раскованные, пока самый толстый среди них, с сальными патлами, не завертелся юлой, не в силах ничего сказать сквозь им же вызванный хохот. Показал пальцем на Венку, как на облапошенного чудика. Присел.

Венка на виду у них отмывал руки, не забывая, что позади него находился Кузьма Никодимыч, все видел и слышал. Почувствовал под собой страшную глубину, А толстый форсированно клял официантку из ресторана на «пятачке»: такая и разэтакая, вызвала милицию!.. Сверял, что для него жизнь настала — несправедливо жаловаться. Во всю мощь старался вырвать у Венки признание, каких больше обожает: которые в теле или сухих?

Став под цвет железного сурика, Венка положил указательный палец поперек губ: безмолвно упрашивал явить милость, пощадить.

Тогда кто-то из развязных кривляк нарочно обхватил девчушку с облупленным носиком. Она не осердилась — прижалась к нему всем боком, обтянутым заграничной джинсовой курточкой с красно-синими полосами, преданно и благодарно уставилась в его скоромные глаза, прокричала, что сухое дерево жарче горит.

Сколько ни уверяли после отхода Кузьму Никодимыча, что молодые нынче особые из-за акселерации, он одно твердил: «Ишь что придумали!»

Боцману было все равно, какое зрелище феерически заполняло окружающую атмосферу, далеко ли было до замета трала, где «Тафуин» кипятил винтом воду. Он без конца мерил волокшимися ногами шканец, выискивал для себя полезное занятие: что-нибудь сплести из старого распущенного каната, утяжелительную шишку для выброски или коврик под ноги, наложил пятерню на спасательный круг — как, надежно ли вогнан в пружинящие захваты. Упер взгляд во второй, самый ближний к нему бот и потемнел.

Какой-то разгильдяй сбил брезент на сторону.

Поправить нетрудно. Корпусный, под стать «Тафуину», боцман Семен Ильич заглянул в бот через борт — не нарушено ли внутри что-нибудь? Так и есть. Кто-то спал в нем.

Истинно соленый человек не относился всерьез к физическим страданиям Кузьмы Никодимыча. Только печалился, что тот как отец, по сути-то, лишился сына. Никакие старания ничего не давали.

Боцман нес в себе отцовскую тяжкую скорбь Кузьмы Никодимыча. Предвидел безысходность. Ему открылось, будто Венка-барк никак, сколько ни бился, ниоткуда не мог приблизиться к острову, напоминающему анфас Кузьмы Никодимыча. Ни с какой стороны. Мешал давнишний ледовый припай. Отталкивал.

Как раз в этот час машинная команда приступила испытывать систему холодильных трюмов. Началась закачка в трубы аммиака.

В еще по-утреннему сумрачные каюты с их удовлетворенным сопением, храпом и невнятицей встревоженного бормотания крепко спящих, с аппетитным потягиванием под нагретыми одеялами, с глуховатым поскрипыванием коек под теми, кому захотелось лечь более удобно, на нескончаемые сны-сказки выплеснулся речитатив старшего помощника Плюхина, до неузнаваемости огрубленный усилителем:

— Команде… вставать. («Команде»… — тягуче, как с другого берега. «Вставать», — без отчетливого изъявления воли, больше повествовательно.) Се-годня… — Последовало нужное перечисление календарных сведений: день, месяц, год. — Погода… (Снова по трафарету: ясно-пасмурно, волнение на море и так далее.)

Худосочный, в семейных широких трусах Игнатич соскочил с постели.

— …завтрак по расписанию, — уныло извергал динамик громкой связи.

— Что происходит? — высказал свое неудовольствие Бич-Два.

Полудремотный, он, облачаясь по-морскому, застегнул клапан клеша, с силой втолкнул себя, как посторонний предмет, в коридор к столовой, стараясь разгадать, куда все подевались. Шаркнул плечом об одну переборку, так же — о другую.

У прямоугольной прорези на камбуз сбились обработчики в приобретенных не за малую цену ворсистых водолазных свитерах, в еще не разношенных, жмущих во взъемах черных кирзовых сапогах и в необмятых, широченных спецбрюках (брезентухе).

Кок не рассердился, когда такие же добытчики, по-стариковски жалкие и неуклюжие, уронили эмалированный чайник. Только тщательней утер пот со своего низкого, почти несуществующего лба вафельным, заткнутым за пояс полотенцем. Сытые щеки у него лоснились и вздрагивали, когда «Тафуин» грузно переваливался с борта на борт или с совершенно не присущей ему резвостью пронзал вал…

По-особому заваренный запашистый кофе, до приятной степени забористый, какой подают не во всех ресторанах, никому не доставил удовольствия. Бич-Два едва-едва цедил его сквозь зубы, как от нечего делать.

Клюзу кто-то посоветовал поднимать кружку повыше. Он, перегибаясь, тянулся вслед за ускользающей от него сдобной булочкой. Игнатич и рулевой с бородой викинга тут же учили отвергнутого океаном одновременно с Кузьмой Никодимычем кочегара ставить бортики у столов — длинные, ясеневые линейки с никелированными защелками.

— А что, если рванет шторм?.. — с набитым ртом прошамкал худущий, кости да кожа. — Вкалывать-то натощак придется. О-хо-хо!

— Не, — ласково, по-родственному посмотрел на него Венка. — Это предусмотрено. Сварят только второе. А пить сам чего-нибудь найдешь.

Трудовую книжку легкого на подъемные украшали штампы почти всех ударных строек: и южных, и тех, что в Сибири.

— А если в двенадцать баллов? — постращал он. — Тогда — да…

— Ха! — с задором, крепко ударил по плечу Венку тралмейстер, предовольный тем, что несведущих тьма, с ними веселее. — Сухим пайком получим, — утешал матроса-первогодка. — Те же шесть тысяч калорий.

Скорбного, едва ковыляющего Кузьму Никодимыча Ксения Васильевна с Димой заботливо, под руки, препроводили в прогал между намертво приваренными столами. Ему не пригрезилось, что перед ним все встало на дыбы. Сразу вытянул руки. Только ни за что не ухватился. Всей спиной ударил в переборку. Сдвинулся, повернул к себе вращающееся кресло и — шур-р рядом, на затоптанную палубу: не сумел сесть в него, промахнулся.