Точно так же оказался воссозданным перекур в каюте первого помощника после чая в кают-компании с рассчитанно-беспечным Зельцеровым и медленно соображающим, незлобивым Ершиловым.

«Обращусь-ка к членам партбюро. Им же поручал я. С чем, с чем, так сказать, пришел невод? Пусть скажут».

В ответ на вопрошающий взгляд Назара Ершилов потупился и пожевал губами, что означало: «Ничего мне не удалось добиться. Списание Малютина не отвратить».

— А вы растолкуйте ему сейчас! — распекающе сказал Назар.

Вроде бы внял Ершилов — сурово наморщил лоб. Нет? Он такой во всяком затруднительном для него положении?

Тогда Назар еще не осознал до конца собственную обреченность. Поманил Зельцерова, рассчитывая на него: перетолковал с Зубакиным, выручит. Уже просиял… Помощника по производству, видите ли, обложили со всех сторон проверяющие, только поэтому не сбегал к Зубакину — нечего его осуждать.

В бешенстве Назар забыл балансировать на ногах и чуть не упал.

«Что же это? — оцепенела Ксения Васильевна. — Из-за чего?»

«Не задеть бы кого! — поостерегся Назар и заметил, что все, кто толкался возле него, отдалились. — Совершенно верно, я тут один. Совсем, совсем один. Чужой».

Уходило дорогое время. Как больной, Назар повалился на Зубакина и спросил, ненавидя себя:

— Может, не надо мне расписываться? Ни к чему?

Серега по-своему истолковал маневр первого помощника: «Куда клонит, а?..»

— Как же это? — изумленно развернул плечи офицер. — Прошу! — подал шариковую ручку.

— Расписывайтесь, — как бы явил милость капитан. — Мне-то что?

— Если вы мне приказали!.. — вслух, для экипажа, рассудил Назар, поняв, как мог поддержать свой престиж. — Если требуется… — Взял ручку. — Где тут?

Все в битком набитой столовой, весь народ как по команде подался к первому помощнику.

Никто не полагал, что Назар поступит так — придаст капитанскому приказу законную силу: ни Нонна (она знала, какой он, больше всех), ни Венка. Ксения Васильевна, убежденная, что плетью обуха не перешибить, и та, вникнув во все, заколебалась: «Впрочем, чем черт не шутит?» А пройдоха и плут Зельцеров, прячась за задним рядом, сгибался в поясе и хихикал.

— Прямо по курсу подводный камень.

Кто-то сказал осторожно, что — да, верно. Зубакин чуть было не потребовал замолчать. Подозвал к себе Плюхина. Потом сразу двумя руками враз открутил у иллюминатора «барашки», поднял стекло в увесистой стальной оправе, и снаружи пахнуло звездной прохладой.

В мгновение раскачивание в столовой туда и обратно прекратилось, хотя накат нисколько не стал меньше, «Тафуин» погружал нос, накренивался. Все повскакали, заоборачивались, столкнулись с теми, кто пробирался к выходу, работая локтями, перемешались с ними, повалили гурьбой перекурить. Экипаж будто отстоял немыслимо трудную вахту.

— Куда вы!.. — вскрикнула сжатая со всех сторон Нонна. Поискала, где капитан.

— Все толстеешь! Тебе уже места среди нас мало! — Дима сдал назад, иначе бы она ни за что не продвинулась в сторону коридора.

— Чего?.. — ввязался Бавин, довольный тут же рожденной подковыркой: — Так нельзя, электронная твоя душа. Если женщине кто-то рад, то жалко, что ли? Пусть ее будет больше, — потряс полусогнутыми руками рядом с боками.

Утром Назар проснулся тяжелым, долго и бесцельно взирал в белый подволок, гладил бортик «гробика» — верх ясеневой доски, ограждающей нижний край койки.

Пяти полных пригоршней знобящей холодной забортной воды ему не хватило. «Я в чем-то глупо обманулся? Или только непрактичный? Факт, не взял под контроль Ершилова, не напомнил лишний раз Зельцерову, какая падет на него ответственность. А может, то и другое. Какой позор! На душе у меня — точно «заложил» лучших друзей».

Казня себя, Назар надел куртку из натуральной кожи с «молнией», стянул к виску вязаный берет… «А, обо мне судачили, наверно: «Не очень-то болела душа первого помощника за матроса. Пекся только о себе. Кабы да чтобы. Хочет спокойно жить».

На капитанский мостик («Слава тебе!.. Пустынный!») он поднимался по уже освоенному трапу, не пропуская ни одной ступеньки, — большой, замкнутый. За его спиной из-под новенького брезента выпирали уключины приобретенной капитаном деревянной лодки, а справа, по курсу следования, будто из ничего вырастала знакомая чудо-баркентина. Впереди нее, всей белой, усердствовал маленький, заглубленный чуть не по палубу черный буксир. А она вроде и не была к нему привязана, не замечала вообще ничего: ни на фут не отходила от береговых песчаных плит с обсохшей на них бурой травой. Как бы усвоила, что все вздор, ее отвергли те, для кого любое судно только материальный фонд, и так это не кончится, еще кое-кто спохватится, пошлет за ней вернуть обратно, чтобы мальчишечий клуб моряков в Находке не ютился в домоуправленческом подвале, — на берегу же плавать не учатся.

Ниже Назара, напротив рации, решительно заложил руки за спину Венка, так же, как его сосед, всегда открытый Игнатич. Зельцеров с Ершиловым находились там же и о чем-то переговаривались.

— Будто выкована из чистого серебра. В сияющем нимбе, — сказал о баркентине Плюхин, желая удружить Венке.

Игнатича потеснил Серега:

— Она подношение нам, не иначе.

Боцман присел поудобней возле кленового чурбана, подтянул к нему кое-где срощенный пеньковый трос, чтобы отрубить кусок на каполки. Повернул его: со всех ли сторон цел? Примерился — длина нормальная.

— За нее тоже никто не насмелился замолвить словечко, — загоревал Дима, молодой, в теле, а не совсем здоровый блондин.

— Думаешь? — удивился Ершилов. — А кому она понадобилась? Для чего?

— Тянут в бухту Врангеля, — сказал Зельцеров, как бы жаждая скорее с ней покончить. — Куда еще? Приткнут где-нибудь… — Взглянул, уловив, что кто-то остановился вблизи него.

«Никогда не простят мне моряки за Малютина. Ни за что. Как еще я держусь на плаву?» — подумал Назар.

— Да, правильно, — включился Игнатич в общий разговор. — Сгниет. Ум человеческий может быть такой, не совсем такой, с особинкой, а глупость — что, она всегда одинаковая.

Не успел боцман разобрать обрубок каната на каполки, как баркентина качнулась. Только не очень, одними кончиками мачт, что Венке очень приглянулось. Он посмотрел в лицо Сереге, заверяя, что жизнь, несмотря ни на что, изумительна, чего хмуриться.

«Я здесь ни к чему, — вот что увидел Назар в том, как пропустил его возле леера Бавин с сунутыми в карман руками. — Торчу. Совершенно чужой. Разве нет?»

До самых основ расшевеленный пограничным досмотром, он проследил, как «Тафуин» вошел в тень баркентины, не сломленной невзгодами, шедшей на смерть и гордо хранящей приличествующее условиям молчание.

Так подлинная парусная романтика перед своей скорой кончиной осенила упоенный движением траулер, весь его неоднородный, сборный экипаж, шедший испытать свое счастье, не ведая, удастся ли взять рыбы, сколько намечалось, или все пойдет прахом: труды, бдения по ночам, перемогания болтанки и неусыпной тоски по земле.

Боцман ни разу не взглянул на буксир. К чему?.. Следил за баркентиной. Если бы люди походили на корабли!.. Кто-то подал бы сигнал бедствия, все сбежались бы к нему отстоять от чьих-то наговоров или каких-то других напастей — мало ли их!

Не желая знать, во имя чего еще не так давно превозносили парусники, он, своеобразный реликт, верил, что они существовали так же естественно, как дыхание, привязанность к ним день за днем сближала всяких людей, у них быстро появилась общность в суждениях, никто не находился на отшибе, все составляли архипелаг очень нужных друг другу, не иссякала мужественная зовущая песня: «О радостях, что позади, товарищ, не грусти!..»

Второй штурман Лето боязливо высунулся из боковой двери ходовой рубки по грудь, выскочил, как босой на снег, и заплясал — отвык от взбадривающего дыхания антициклонов. Метнулся снова к двери, так как передумал брать пеленг. Вообще он хотя любил красоваться в форме, а не очень-то отличался от конторского служащего с ужасающей скукой в разговорах, с неизменной склонностью все раскладывать по полочкам, упрощать, приземлять и развенчивать, со всего срывать поэтический флер.