— Может, сплетня?

Не такой был Зельцеров, сообразил, что Скурихину не хотелось принимать позор:

— Согласны — устрою очную ставку.

— Еще что! — Скурихин чуть не подскочил от злости: «Разнесется ж!» Заерзал…

Как же мог он снова встретиться с Назаром?

«Семь бед!» — набрался храбрости.

— Привет! — Как ни в чем не бывало потеснил Назара, толкнул в плечо Зубакина, занятого сличением таблиц: — Вовсю обрабатывал его поступить на «Амурск», а видишь, — едва подтянул к себе Назара, — с тобой, выходит. Впрочем!.. — похлопал Назара, не очень уязвленного враждебностью, с какой отнесся к нему Зубакин при знакомстве. — Все равно в нашем полку. Непосредственно, где план делается. Вполне подходит… на передовом рубеже. Я не напрасно старался, спасибо мне.

С надетыми поверх фуражки телефонными наушниками Зубакин взглянул на Скурихина и молча увел взгляд к фишлупе, не желая изменить свое отношение к Назару, ибо, скажи он хоть что-то, Назар оказался бы приближенным к нему, Зубакин же следовал принципу держать своих подчиненных подальше, на той служебной дистанции, какая устанавливалась будто сама собой.

Скурихин действовал с нарочитой бесцеремонностью: показывал себя выходцем из народных недр. Высвободил перед Назаром площадку: заставил Зельцерова перейти в правый угол, тершегося возле Лето — к двери, головастого Бавина — туда же.

— Назар Глебович специально завязывал с нами дружбу. Увез своим в Амурск снимки, говорящее письмо и мой подарок — пластинку «Вода, вода. Кругом вода».

В знак того, что разговор был никчемным, тем более в разгар ответственнейшей работы («Мы ладим, как лучше… Для обеспечения навигации»), Зубакин еще дальше влез в дугу головных телефонов, осадил ее одновременно двумя сжатыми кулаками. А Скурихин не унялся, потянул Назара за рукав к Плюхину — любителю жить по-береговому, без встрясок.

— Мой кадр!

Назару не хотелось привлекать к себе внимание, норовил зайти за кого-нибудь, спрятаться. Скурихин ласково потрепал его по спине, обошел справа:

— Сбитень. Еще крепче стал. — Он не терпел Зубакина и старательно скрывал это… — Оцени. — Сразу отвел Назара за стойку дистанционного управления шагом винта. — Из горкома нынешней весной меня направляли поднять экипаж Зубакина на рекорд. Доплыл до Шикотана и попросил пардону из-за больной печени. Нынче я, так сказать, береговая крыса: торчу в отделе руководящих кадров и учусь в Дальрыбвтузе на заочном. Через пяток лет начну тягать рыбку, как требует научно-техническая революция. — И словно перерасходовал запас воздуха в легких: «Что же теперь? Породнила меня Нонна с Зубакиным? Или он остался таким же? Не перестанет?.. Одно баловство у него, а? Знать бы — Назара я мог просто отпнуть». — Скоро полечу на курорт, — похвастал. — Эх, море Черное!.. — так, кажется, поется?

На трапе, жилого отсека комсостава Скурихин поддал Назару ладошкой под зад:

— Значит, все? Жребий брошен? — Тут, вдали от Зубакина, он специально показывал, какой рубаха-парень.

Назар не попал ногой на ступеньку, чуть не ухнул по ней, из-за того что «Тафуин» то и дело переваливался с боку на бок, переходил с одного заданного курса на другой, как оглоушенный.

— И правильно! — высказал свое одобрение Скурихин. Потом, в каюте Назара, перво-наперво качнул отдельно стоящий чемодан, никуда пока не определенный.

— Я глазами хлопал — мой или нет? — Засмеялся над собой Назар. Скурихин на него ни одним глазом. Улыбаясь, выбрал, какое кресло удобней.

— Иду к «Тафуину», наперерез мне… кто б ты думал? Ваш кок. Перегруженный, понятно. Запыхался. Грудь у него так: уф! Едва дождался от него: «Тафуин» к пирсу больше… не разрешено. Девиация, внешний рейд, и ту-ту».

— Нет?

— Как слышал. Мне нечего было делать, погнал в гостиницу прихватить твои вещички. Иначе-то что?.. Ах, Синдбад-мореход! Кучкой нам надо… Вздымая и поддерживая, иначе не устоять. Кувырк, и нету. По одному-то!

— А к чему такая гонка с отходом? Или… она в порядке вещей?

Скурихин что-то разглядел на столе, смахнул на палубу.

— Чтобы предотвратить прощание на второй ряд. После девиации. Как будто — да, лучше сразу-то оторваться от посторонних. Замечаешь, не утверждаю это. Не смею. Пусть Зубакин попробует. Все слышу стенания… Притесняют, видите ли, его. Не дают как следует развернуться. Мы, партком, поглядим, что окажется в итоге. Если гладко, то, может быть, дадим добро. — И положил ногу на ногу. — Жалеешь, надо думать, что не подфартило, не познакомился ты с Нонной… когда квартировал-то. Не выветрилось у тебя? Дневала и ночевала на «Амурске». Теперь она тут («Донеслось до него о ней, нет?»). Старшая официантка. Видел?

Назару еще сильнее захотелось уйти, хотя бы к Венке. Только как оставить гостя? А Скурихин уже влез в кресло и смачно отхлебнул компот из граненого стакана…

Мысль о дочери не выходила у него из головы, сердце падало и сжималось… Опять переключился на Назара.

— Прежде необходимо освоить регламентирующие положения. — И сразу о Нонне: «У нее точно так, как у дочки нашего мэра. Тоже полагалась на свой ум».

Назару Скурихин показался слишком суетным и усталым — чуть ли не на последнем издыхании.

— В нем — что, в уставе? Все в основном о капитане: то можно, это нельзя… О первом помощнике один-единственный параграф, я его наизусть выучил.

Всегда так: чужая боль легче. Однако Скурихин не выдал себя. Чуть улыбнулся и вытянул ноги, чтобы они отдохнули.

— Верно, один. Первый не отдает команд, а все-таки начальник. Тоже предполагает, что впереди. Ко всем предъявляет требования, в том числе к самому капитану: исполняй, стервец, свои обязанности наилучшим образом, не то можешь поплатиться.

Назару уже хватило пояснений. Сложил руки на груди.

— Никакие слабости первому помощнику непростительны. Тем более сердечные… — так же нудил Скурихин.

Назар покивал в знак согласия, чтобы Скурихин закрыл рот. Тому же показалось, вбирает в себя человек.

— …Поскольку твоя каюта все равно что алтарь. При всем при том будь жизнерадостным. Если улыбка капитана — флаг корабля, то от твоей тоже что-то зависит, она необходима.

«Хоть бы заглянул сюда кто-нибудь!» — изнывал Назар.

— Сверх того, — снова завел Скурихин, — тебе нельзя не любить юмор, унижаться до ругани, быть, упаси бог, мелочным, ибо мелочность… кого она украшает? Дверь не замыкай ни в коем случае, в каюте ты или нет. Лучшие пусть она вон на том крючке…

Назар задел пальцем никелированную проволоку, выгнутую так, чтобы входила в сделанное для нее гнездо, когда дверь открыта на ладонь или чуть шире.

— Вот, вот, — подтвердил Скурихин, — на нем.

Назар положил руки на стол-эллипс, снова заставил себя слушать Скурихина, мучаясь оттого, что ничего не знал, стало ли Кузьме Никодимычу полегче и где он, как у него с Венкой, удастся ли ему сблизиться с ним, осуществить свою задумку — вывести сына в люди, не дать шалопайничать. А потом («Что же я? Экая невежливость с моей стороны!») напомнил Скурихину про компот.

— Жалует, видите ли, печень фрукты!.. — Скурихин взялся обеими руками за бока и тотчас заявил: — Кто зовет к себе, тот поступает до бесшабашности смело. Впускает в свой внутренний мир. Наметанному глазу сразу видно, каков хозяин, какие у него склонности, есть изящность или отсутствует какой-либо вкус, не говоря уже об элементарной чистоплотности…

Когда Скурихин советовал разыскать судовые часы и водворить их над телефоном, в дверях показался машинист из утилизационного цеха: лоснящееся лицо, в зубах замусоленный, давно потухший окурок, на рубахе, торчащей из-под фартука, мусор.

— Позволите?

— Входите, — обрадованно разрешил Назар, чувствуя, что сейчас-то Скурихин его оставит.

А машинист часто заморгал, попятился обратно:

— Вы, оказывается, не один.

— Входите же! — настойчиво попросил Назар. — Что вы в самом-то деле?

— Я… потом. Мне, между прочим, баян нужен. Поиграть.