В Москве, тоже несколько лет тому назад, покойный Пров Михайлович Садовский поддался таким же советам театральных реалистов и в свой бенефис сыграл короля Лира; сбор, конечно, был громадный, но, увы! даже самые страстные его поклонники должны были сознаться, что талантливый артист взялся не за свое дело, и в этот злополучный вечер он потерпел полное fiasco; он, кажется, не только не повторил этой роли, но говорят, после сам смеялся над своей трагикомичной выходкой.

Здесь мне припомнился подобный курьёз, бывший очень давно на нашей сцене.

В одном из бенефисов знаменитой трагической актрисы Катерины Семеновны Семеновой, вздумалось ей сыграть, вместе с оперною актрисой Софьей Васильевной Самойловой, в известной комедии «Урок дочкам», соч. И. А. Крылова. В ту пору они были уже матери семейства, в почтенных летах и довольно объемистой полноты. Дедушка Крылов не поленился прийти в театр взглянуть на своих раздобревших дочек.

По окончании комедии, кто-то спросил его мнения.

— Что-ж, — отвечал дедушка Крылов, — они обе, как опытные актрисы, сыграли очень хорошо; только название комедии следовало бы переменить: это был урок «не дочкам, а бочкам».

Из этого анекдота легко можно вывести заключение, что и, в прежнее доброе старое время, даже высокоталантливые артисты не чужды были иногда сфарсить, ради бенефисной аферы. Впрочем, к чести их, надобно прибавит, что такие выходки были очень редки. Но нынешние артисты уже не исключительно для бенефисного интереса, а просто из желания захватить в свой репертуар поболее ролей[42], окончательно уничтожили значение старинного амплуа и… и «смешались шашки»… а потому-то: сегодня вы видите актеров в ролях молодых повес и страстных любовников; а завтра они же являются дряхлыми стариками; сегодня они комики, доходящие до фарса, а завтра им Шекспир и Шиллер нипочем.

В классических трагедиях самое жалкое амплуа занимали так называемые наперсники и наперсницы (confidents et confidentes). Эти личности изображали каких-то автоматов, которым герои и героини пьесы поверяли свои сердечные тайны; они с подобострастным молчанием их выслушивали, ожидая своей реплики, и уходили со сцены, по приказанию своих принципалов. Во всех почти старинных трагедиях, наперсником моего брата был актер NN, который отличался какою-то флегматичною, неподвижною физиономией; что бы ему ни говорили — радостное или печальное, ни один мускул его лица, бывало, не пошевелится. Однажды, брат мой посоветовал ему быть немножко пооживленнее, чтобы он постарался выразить мимикой какое нибудь участие к его словам; тот поблагодарил его за совет и обещал постараться: но злодей вечером скорчил такую плачевную мину, что мой брат, при всей своей классической серьезности, едва мог удержаться от смеха и поторопился от него отвернуться… Затем, в следующий раз, попросил его лучше не изменять прежней своей физиономии.

Другой трагический наперсник был, в то время, актер Калинин, ученик кн. Шаховского. Он недурно читал стихи и мог бы назваться даровитым актером, если бы не слишком увлекался классическою восторженностью и был повоздержаннее на счет даров Бахуса. Здесь мне пришел на память один комический анекдот, случившийся с этим трагиком.

Он был страстный поклонник моего брата и Брянского. Однажды, кажется, в день своего рождения, он пригласил их обоих в себе на завтрак и хвастался угостить их пельменями собственного своего приготовления, так как он был сибирский уроженец. Жил он  одиноким холостяком, и хотя у него была кухарка, но она стряпала только для себя, а он постоянно обедал в трактире (Отель-дю-Норд), находившемся от него через два дома.

Вот, наступило утро и Калинин принялся за стряпню, приготовил свои знаменитые пельмени, положил их на противень, отнес на чердак (он жил в четвертом этаже) и поставил под слуховым окном, так как, по его словам, они должны побыть около часу в холодном месте… Бульон, со всеми снадобьями, кипел ключом; стол накрыт, закуска поставлена; все, казалось, было в порядке; хозяин только поглядывал на часы, ожидая с нетерпением дорогих гостей. Как вдруг дверь отворилась и на пороге явился нежданный гость, товарищ его по академии художеств, некто Заборовский, пьяный до того, что надо было подивиться, как он мог добраться до четвертого этажа…

Калинин ошалел и готов был в эту минуту послать его ко всем чертям.

— Ну, брат Заборовский, — сказал он ему, — не вовремя тебя принесло ко мне: у меня будут завтракать Каратыгин и Брянский, они сейчас придут сюда с репетиции…

— Экая важность! Я им не помешаю, — возражает ему с чувством собственного своего достоинства незваный гость.

— Нет, нет, убирайся пожалуйста; я тебя и трезвого-то не пригласил бы в их компанию; а ты посмотри на себя, на что ты похож? приходи после, когда они уйдут…

— Нет, брат, не уйду!.. С друзьями так не поступают… старый друг лучше новых двух…

Но Калинин без церемонии выпроводил старого друга в сени и запер дверь на ключ… Оскорбленный и униженный друг несколько минут постоял в раздумье, придерживаясь за замочную ручку. Спускаться обратно по лестнице было дело рискованное; к тому же сон одолевал его, и изгнанный друг полез ощупью на чердак: там, в темноте, не разбирая места, повалился со всех ног и заснул сном невинности. Наконец, пришли званные гости, хозяин пригласил их к закуске, в ожидании обещанных пельменей.

— Ну, что, Петр Иванович, за вкус не берешься, а горячо сделаешь? — спросил его Брянский.

— Нет, извините, Яков Григорьевич, — отвечал самоуверенно Калинин: — за что другое не взыщите, а уж пельмени вам подам такие, каких никто в Петербурге не состряпает…

С этими словами он побежал на чердак… Через несколько минут в сенях послышался шум, крик и руготня, и в комнату вбежал Калинин, бледный, растрепанный и в совершенном исступлении… «Что случилось?» спрашивают его гости… Он трясется и, от ужаса не может выговорить ни слова… Вскоре дело объяснилось, когда вошел в комнату виновник этой плачевной катастрофы, весь облепленный пельменями… С полсотни пирожков присохли к его растрепанным волосам, к спине, и так далее… Заборовский начал рекомендоваться гостям, которые помирали со смеху; а Калинин, в отчаянии, готов был, как новый Ватель, зарезаться от этого позора! Долго после этого курьезного завтрака бедному Калинину не было прохода за кулисами, и там многие его просили научить их стряпать «сибирские пельмени».

Новые роли и перемена амплуа. — Должность режиссера. — Спектакли в Морском корпусе. — Семейное горе.

Занятия мои в Театральном училище шли обычным своим чередом; я продолжал там заниматься раза три или четыре в неделю. В Великий и Успенский посты, как я уже говорил, были там постоянные спектакли. Максимов начал уже играть на публичном театре и года через два вышел из училища; Мартынов продолжал прилежно со мною заниматься и, наконец, также дебютировал на большой сцене. Он в первый раз играл, под моим руководством, в комедии «Глухой, или полный трактир» роль «Глупдубридова»; хотя этот дебют нельзя было назвать вполне удовлетворительным, но и тогда можно было видеть в Мартынове хорошие задатки в будущем. Выйдя из училища, он продолжал играть неважные роли. В ту пору Дюр был в полном развитии своего разнообразного таланта, и, по заслугам, мог считаться любимцем публики; стало быть, при таком счастливом сопернике, Мартынову мудрено было выдвинуться вперед; только по смерти Дюра, и то еще не вскоре, он начал обращать на себя внимание начальства и публики и, наконец, занял первые комические роли.

Театральное начальство было довольно успехами моих учеников и учениц, и после Великого поста я неоднократно получал письменную благодарность директора; потом, года через три, по представлению кн. Гагарина, — я получил от Государя золотую табакерку. Но оклад жалованья мне, однако же, не увеличили, несмотря на то, что жалованье Брянского и Валберховой, должность которых я занял, оставалось в экономии.