Наш театральный мир состоял преимущественно из людей семейных… Отлучаясь из дому на целый вечер, кроме боязни за себя самого, у каждого душа замирала за своих родных и домашних. Улицы опустели; проезжая из театра в казенной карете, мы встречали ежеминутно то похоронные процессии, то возы, нагруженные гробами, то живых мертвецов, отвозимых в больницы!! Наш бедный Рязанцев был одною из первых жертв страшной эпидемии: 26 июня он в последний раз играл на Малом театре в моем водевиле «Горе без ума». Лето, в тот год, как известно, было необыкновенно сухое и знойное; жара в театре была нестерпимая, и Рязанцев, разгоряченный, имел неосторожность выпить стакана два медового квасу со льдом. В ту-же ночь развилась в нем жесточайшая холера и к утру следующего дня его уже не было на свете!

Смерть любимого, благородного нашего товарища всех нас страшно поразила… Кроме Рязанцева, из нашего кружка холера выхватила директора музыки Ершова и дирижера Лядова. 3-го июля, по высочайшему повелению, все театры были закрыты; до половины августа эпидемия свирепствовала с неослабной силой…

Граф В. В. Мусин-Пушкин. — Нимфодора Семеновна Семенова. — Девица София Биркина, ее крестница. — Жизнь в доме благодетельницы. — Мысли мои о втором браке.

Теперь я должен сделать небольшое отступление.

Мудрено мне было, в 25 лет, в лучшую пору жизни, проводить ее в безотрадном вдовстве и одиночестве. Кратковременное счастие первой любви промелькнуло, как мимолетный сон; но отболевшее сердце молодого человека жаждало любви, искало сочувствия… Нравственные мои убеждения не допускали во мне и мысли завести какую-нибудь интрижку, или искать продажных наслаждений, что так обыкновенно не только в молодости, но и в зрелых летах. Всякая порочная связь казалась мне тогда святотатственным осквернением памяти моей жены. Не легко мне было холодным рассудком тушить пыл страстей; но, положа руку на сердце, могу сказать, что, посреди ежедневного соблазна, я устоял в моих честных, нравственных правилах.

Однажды (в начале 1830 года) жена актера Хотяинцева просила меня срисовать с нее акварелью портрет. Хотя рисовал я и плоховато, однако же уловил сходство и портрет вышел довольно удачен. Оперная наша знаменитость, Нимфодора Семеновна Семенова (родная сестра трагической актрисы), увидя портрет Хотяинцевой, попросила меня срисовать такой-же и с нее. Я исполнил его в два сеанса и Семенова осталась очень довольна моей работой. По ее приглашению, я стал посещать ее дом. Граф Василий Валентинович Мусин-Пушкин, с которым она сожительствовала, жил открыто и роскошно; он был известный гастроном; круг его знакомых состоял из наших знатнейших вельмож, знаменитых артистов, художников и литераторов. В числе последних я встречал у него И. А. Крылова, Н. И. Гнедича, В. А. Жуковского, А. С. Пушкина; из художников: Варпека, Венецианова и др. Граф, человек светлого ума, добрейшей души и высокого образования, имел полное право на прозвище мецената. Его взгляд на литературу, художества и сценическое искусство отличался правдивостью и беспристрастием. Всегда радушно принимая своих гостей, граф был одинаково ласков со всеми. При первом-же моем посещении, он очень любезно обошелся со мною, очень лестно отзываясь о моих водевилях.

В доме графа жила тогда девица София Васильевна Биркина[40], крестница Нимфодоры Семеновны. Она была дочь актера Василия Степановича Биркина и жены его Александры Карловны (урожденной Виала), из Петербурга переселившихся в Москву, потом в Ярославль, откуда десятилетняя Сонюшка была взята Семеновой, для воспитания вместе с ее дочерьми. Потом Семенова отдала ее в театральное училище. Когда я стал посещать дом графа Пушкина, Биркина была уже выпущена из училища, с успехом дебютировала (партиею «Памиры» в опере: «Осада Коринфа») и была примадонною русской оперы. Она считалась лучшею ученицею капельмейстера Кавоса и занимала первые роли в операх: «Волшебный Стрелок», «Фра-Диаволо», «Сорока-воровка», «Элиза и Клаудио» и др. У нее был прекрасный сопрано, безукоризненный слух и в пении было много чувства, грации и вкуса.

Ее наружность отличалась симпатичностью; чистое сердце и добродушие отражались на ее милом лице, как в светлом зеркале. В разговорах с подругами, которые иногда любили позлословить кого-нибудь, Сонюшка не только не принимала участия, но, напротив, старалась всегда принимать сторону подвергавшихся заочным насмешкам. Она была всеми любима и в закулисном мире, и в доме графа. Склонность к ней, неприметно для меня самого, закрадывалась в мое сердце. Я любил слушать ее пение, сидя по вечерам в гостиной графа; не пропускал ни одной оперы, в которой она участвовала… Вскоре я заметил, что и она ко мне неравнодушна; к концу года мы полюбили друг друга.

Здесь следует мне сказать несколько слов о крестной матери и благодетельнице жены моей, Н. С. Семеновой. В доброе старое время она было примадонной русской оперы, не имея никакого понятия о музыке, не зная буквально ни одной ноты. Капельмейстер Кавос, которому, разумеется, граф Пушкин платил за уроки, проходил с Семеновой все партии и учил ее по слуху, как канарейку. Но слух у Семеновой был туг и она зачастую, очень мило фальшивила. Надобно было удивляться необыкновенному терпению Кавоса, который, при каждой ее новой партии, бился с примадонною с утра до вечера; еще того удивительнее, что она могла петь в операх Моцарта, Чимарозы, Россини, Спонтини и других, знаменитых композиторов! Семенова была, в свое время, совершенная красавица и довольно хорошая актриса, и, хотя очень плохо пела, но, при огромном круге знакомства, легко могла блистать на сцене и задавать тон за кулисами. Тонировать и разыгрывать из себя grande dame она была вообще великая охотница. Начальство, по протекции графа Пушкина, всегда ее баловало и льстило ее самолюбию. В то время, когда я познакомился с ее семейством, Семенова уже сошла со сцены, прослужив на ней 20 лет. Она слыла за добрую женщину: весь театральный люд — от первых сюжетов до последних хористов — имел обыкновение приглашать ее быт восприемницею их новорожденных, и она никому не отказывала; так что за все время ее службы при театре, у Семеновой набралось свыше двух сотен крестников и крестниц. Воспитанная в театральном училище, она не имела решительно никакого образования: с трудом умела читать; написать-же самую маленькую записку сколько нибудь грамотно, стоило ей больших усилий. Хотя она не могла похвалиться и природным умом, но, живя более двадцати лет с умным и просвещенным человеком, она приобрела некоторую светскость, изящные, милые манеры и уменье скрывать недостатки воспитания. В театре она вела себя скромно, была общительна с товарищами по службе; за то, в домашнем своем быту распоряжалась довольно деспотично и не отличалась ни кротостью, ни снисходительностью к окружающим. Избалованная счастьем, графом и всеми ее знавшими, привыкшая к лести и раболепству, она бывала иногда нестерпимо капризна и своенравна. Щегольство Семеновой в закулисном мире вошло в пословицу; оно не знало границ и все модные, дорогие, заграничные наряды она получала всегда из первых. Знатные модницы смотрели на нее с завистью. Помню я, как в 1830 году, на петергофский праздник 1-го июля, она взяла с собою четыре новые, великолепные платья, одно другого наряднее: все они были попорчены дождем, во время гулянья, и на другой-же день подарены кому-то, за негодностью. Для этого праздника, известная в то время модная мастерица, Сихлер, выписала из Парижа две какие-то необыкновенные шляпки из итальянской соломы, разумеется, баснословной цены: одна из них была на императрице Александре Феодоровне, другая — на Нимфодоре Семеновне. Это было многими замечено и эффект, произведенный таким важным событием, польстил тщеславию нашей щеголихи… Однако же эта бестактность не дешево обошлась и ей, и ее покровителю. Император Николай Павлович, чрез графа Бенкендорфа предложил графу Пушкину впредь быть несколько осмотрительнее при выборе мод для его Семеновой… Quod licet Jovi…