Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Мы с женою поздравляли его и с царскою милостью, и с блестящей карьерой (он тогда только-что был назначен посланником и полномочным министром при персидском дворе). На наше радушное приветствие он отвечал как-то грустно, точно предчувствие щемило его вещее сердце: «Бог с ними, с этими почестями!» — говорил он, — «мне-бы только устроить и обеспечить мою старушку-матушку, а там я бы опять вернулся сюда… Дайте мне мое свободное время, мое перо и чернильницу, больше мне ничего не надо!» Когда же я заговорил об его высоком назначении, он отвечал мне: «Не люблю я персиян, — это самое коварное и предательское племя». Потом, когда он собирался уходить, жена моя сказала ему: «Неужели, Александр Сергеевич, Бог не приведет вам увидеть свою чудную комедию на нашей сцене?» — Он грустно улыбнулся, взглянул на нее из-под очков и сказал ей: «А какая бы вы была славная Софья!» Грустно было на этот раз наше прощание с ним… Не прошло и году после нашей разлуки, как его не стало: он погиб в Тегеране 30 января 1829 года.

23-го июля 1828 года нам, с Любушкою, Бог дал сына, названного в честь ее брата, Николаем. Все шло хорошо и благополучно: на девятый день жена встала с постели; но дня через четыре, именно накануне крестин, разные домашние хлопоты, может быть и простуда, были причиною, что она с вечера стала дурно себя чувствовать и, в ту же ночь, занемогла: у нее открылась грудница. Страдания ее были невыносимы! Призваны были лучшие доктора, употреблены были все средства. Ничто не помогло: болезнь, с ожесточенным упорством день ото дня усиливалась… Наконец прекратилась грудница, но обнаружились несомненные признаки чахотки.

Здесь не могу умолчать об одном странном обстоятельстве, которое отдаю на суд людей, чуждых предрассудков.

В начале июля, недели за две до родов, жена пошла брать ванну, а я отправился немного прогуляться. Возвращаясь домой, мимоходом я взглянул с улицы на наши открытые окна: около одного из них летал воробушек… Сам не знаю, под гнетом какого-то нелепого, суеверного страха, я поспешил скорей войти в комнату, чтобы предупредить это зловещее посещение… Вошел; но уже было поздно: воробей летал по комнате и бился из угла в угол! Я запер окошко, поймал его и по малодушному побуждению, тут же хотел свернуть ему шею. Но другой воробей с улицы (может быть матка) бился о стекло и пронзительно пищал, — и мне стало жаль бедного птенца — я опять отворил окно и выпустил его! Разумеется, по возращении жены домой, я ни слова не сказал ей о воробье, залетевшем в комнату: она и без всяких предрассудков и предвещаний боялась приближения родов… А если мужчина не чужд суеверия, тем извинительнее оно женщине, готовящейся быть матерью:

На свете жизнь и смерть идут рука с рукою;
От жизни смерть, как тень, на шаг не отстает…
И женщине она грозит своей косою,
Когда младенцу жизнь младая мать дает!

Скоро, однако, я позабыл о воробье, в виду близкого появления на свет своего родного птенца… Но когда болезнь жены сделалась очевидно опасною, тогда я припомнил и проклятого воробья, и ту мертвую голову на воротах Смоленского кладбища, которая так напугала жену накануне нашей свадьбы!..

Бедная страдалица мучилась четыре месяца; а я в это время должен был играть довольно часто, — и, что еще невыносимее, учить новые роли! Но таково ремесло нашего брата — актера: публика не может, да и не хочет знать его закулисного горя; она заплатила свои деньги и хочет, чтоб ее забавляли и смеялись перед ней нечеловеческим смехом… Она права; но и актер не виноват. В половине октября 1828 года театры были закрыты по случаю кончины Императрицы Марии Феодоровны. Прекращение спектаклей дало мне возможность быть безотлучно при несчастной моей жене… Много бессонных ночей; много грустных, безотрадных дней провел я у болезненного ее одра! Бурная осенняя пора еще более усиливала ее страдания и мое горе. Жена угасала с каждым днем и видимо приближалась к гробу, но переносила свои мучения с истинно-христианским терпением. За неделю до кончины она пожелала исповедаться и приобщиться — и тот же самый священник, отец Петр Успенский, венчавший нас год тому насад, напутствовал ее в жизнь вечную!.. После святого таинства страдания Любушки как будто затихли: вера укрепила ее душу, но на выздоровление не было ни малейшей надежды.

Наконец, 4-го декабря, в 8 часов вечера, больная попросила меня приподнять себя, и лишь только я исполнил ее желание, как она с трудом перекрестилась и едва слышно прошептала:

— Господи, прости мои согреш…

Слова замерли на ее устах; голова упала на грудь: она скончалась!

Последние слова страдалицы я велел вырезать на ее надгробном памятнике.

В том же доме, стена о стену с нами была (казенная) квартира актера Величкина. В этот день были именины дочери его, Варвары, и у него шел пир горой! Играла музыка и гости шумно танцевали… Не помню, кто-то из моих родных постучал к нему в двери и просил перестать. Величкин прибежал ко мне в каком-то карикатурном костюме, с распачканным лицом, бросился целовать меня и заплакал вместе со мною.

К чему описывать мое тогдашнее положение? Четырехмесячного сына моего, вместе с кормилицей, за несколько дней перед тем, матушка моя взяла к себе… Меня также насильно увели из дому. На панихидах, в продолжении трех дней я не мог плакать: горе, как тяжелый камень налегло мне на сердце… Помню только, что когда в церкви при отпевании запели: «со святыми упокой!» — обильные слезы, в первый раз, брызнули из глаз моих и я зарыдал, как ребенок.

Схоронили ее на Смоленском кладбище, неподалеку от большой церкви. Не имея сил оставаться на нашей квартире, я переехал к отцу и матери (к Поцелуеву мосту, в дом Немкова)… Прошли первые дни и недели; порывистая скорбь сменилась тихою грустью… Летом, обычная моя прогулка была на могилу моей Любушки; много было пролито на ней слез! Возвращаясь домой, я искал утешения в моем сыне… Вот все, что мне от нее осталось!

Глава XIX

Занятия живописью. — Портрет Хозрова-Мирзы. — Итальянская опера, — Похождения с табакеркою.

Мало-помалу, всеисцеляющее время начало благотворно на меня действовать. Отец, мать и все наши родные старались ежедневно развлекать меня; служебные мои занятия пошли своим чередом. Новые роли, значительнее прежних, дали мне средства выдвинуться на сцене несколько вперед. Я начинал дублировать Сосницкого в ролях молодых повес. Помню, как было лестно моему самолюбию, когда публика первый раз вызвала меня за роль «Ариста» в комедии: «Молодые супруги»… Но и эту радость отравили мне две горькие мысли: «как-бы моя Любушка порадовалась моим успехам»… думал я, возвращаясь за кулисы после вызова; другая мысль, об авторе комедии, о моем Грибоедове, истерзанном в Тегеране, приводила меня в ужас!.. Приятнейшим для меня развлечением, в первый год вдовства, были посещения итальянской оперы, которая началась у нас с 1828 года, при превосходном персонале; он состоял из певиц: Мелас, Шоберлехнер; из певцов: Зомбони, Николини, Марколини и других замечательных талантов, приводивших в восхищение тогдашних петербургских меломанов. Кроме музыки любимейшим моим развлечением была живопись. В свободное время я занимался рисованием акварелью и довольно удачно писал портреты с некоторых из моих знакомых. Живописи я никогда не учился, («тебе же хуже!» сказал мне на это однажды покойный Карл Павлович Брюллов) — но до сих пор сохранил способность улавливать сходство лиц, встречаемых мною хоть однажды и производящих на меня какое-либо впечатление. Это занятие акварельными рисунками подало повод к забавному со мною приключению.

4-го августа 1829 года прибыло в Петербург персидское посольство во главе которого находился Хозров-Мирза, внук Фетхали-шаха, с поручением от него умилостивить справедливый гнев покойного Государя на зверское умерщвление Грибоедова. Принц Хозров-Мирза был юноша, лет 16-ти или 17-ти, красивой, симпатичной наружности. Он очень заинтересовал петербургское общество; особенно дамы были от него в восхищении и не давали ему проходу на гуляньях. Его обласкали при дворе и приставили к нему генерал-адъютанта графа Сухтелена, которому поручено было показывать персидскому гостю все замечательное в нашей столице. Хозров-Мирза бывал очень часто в театре, и в один спектакль, когда он сидел в средней царской ложе, я стоя в местах за креслами, набросал карандашом его профильный портрет и после перерисовал его акварелью на кости довольно порядочно. Когда я принес этот портрет в театр на репетицию и показал его моим товарищам, все они нашли, что сходство было весьма удовлетворительно. Один из моих товарищей, Петр Иванович Григорьев, начал уговаривать меня поднести этот портрет принцу в следующий же раз, как он снова приедет в театр.

36
{"b":"553953","o":1}