— Простим, — сказал Критон и, присев рядом с Сократом, сказал: — Я помогу тебе спрятаться от Крития. В моём саду за Филами есть надёжное убежище — я построил его сам. Стоит лишь забросать его травой и листьями, и тебя никто не найдёт. Мой сын Критобул станет привозить тебе пищу, а о Ксантиппе мы позаботимся.

Платон предложил переправить Сократа в Сицилию к своему другу, сиракузскому тирану Дионисию.

Симон сказал, что уведёт Сократа в одно из ущелий Гиметты, где есть падеж пая и тёплая пещера с родниковой водой.

Сократ был счастлив тем, что ни один из его друзей даже не предположил, будто он согласился с приказом Крития и намерен отправиться за Леонтом на Саламин. Сказав им об этом, он объявил, однако, что прятаться от Крития не станет.

   — Тогда он убьёт тебя, — сказал Критон, глубоко опечалясь. — И это будет горе и позор для всех нас. Все скажут: «Они могли спасти Сократа и не спасли».

   — Нет, — возразил Сократ. — Все скажут: «Сократ мог спастись бегством, не предпочёл смерть, как истинный афинянин».

Друзья долго молчали. Критон заплакал: он был старым человеком и не мог сдерживать слёз.

Тогда заговорил Платон, прелестный юноша с чутким сердцем и благородной душой, сын Аристона и племянник Хармида, одного из Тридцати.

   — Я пойду к дяде Хармиду, — сказал он, — и попрошу его, чтобы приказ Крития был отменен. Хармид был твоим учеником, Сократ, и он любит тебя. Он поможет, я упрошу его, я стану умолять его, как только могу.

   — Не стоит, мой мальчик, — сказал Сократ. — Критий тоже был моим учеником, как и твой дядя Хармид. У меня было много дурных учеников, и когда-нибудь мне это припомнят. Не надо унижаться, Платон. Унизившись, человек теряет так много, что богам становится противно взирать на него.

   — Тогда я убью Крития! — закричал Аполлодор. — Я спрячу под плащ кинжал и зарежу его. Сегодня же! — он забегал по комнате, словно искал кинжал. — Я ворвусь к нему и убью.

   — Успокойся, Аполлодор, — попросил Сократ, взял Аполлодора за руку и усадил рядом с собой. — Критий заслужил того, чтобы быть казнённым. Но не тобой и не из-за Сократа, Аполлодор. Кто совершил преступление, тот должен быть судим по закону. И не одним тобой или мной. Судить по закону — право народа, потому что закон — это его разумная воля. Ты же вознамерился судить Крития один и по чувству, которое в тебе горит. Чувство, когда оно жаждет чьей-либо смерти, должно быть погашено разумом. А разум черпает свои доводы во всеобщности: только все знают всё. Один же я знаю лишь то, что я ничего не знаю. И потому не могу ни судить, ни казнить.

Симон допил кикеон и пальцем собрал его остатки со стенок чаши. Затем ополоснул чашу в воде и поставил её на стол, опрокинув кверху донышком. Это означало, что вечно голодный Симон сыт и не просит больше угощений.

   — Но и умереть тебе, Сократ, нельзя, — сказал он. — Твоя смерть будет радостью для врагов и несчастьем для нас. Неужели ты хочешь порадовать врагов и сделать несчастными нас? Поступают ли так благоразумные люди? Не разумнее ли радовать друзей и огорчать врагов? Какой из этих двух поступков лучше, Сократ?

   — Из поступков лучше тот, конечно, который радует друзей и огорчает врагов, — ответил Сократ.

   — Но ты сам подставляешь голову под меч, Сократ, — сказал Аполлодор. — Ты можешь избежать смерти, но не хочешь этого делать.

   — Истина, однако, в другом, — возразил Сократ. — Истина в том, Аполлодор, что никто из смертных не может избежать смерти. Есть, правда, один способ уйти от смерти — стать богом. Но как это сделать, Аполлодор? — засмеялся он.

   — Ты шутишь, а между тем речь идёт о простой вещи, учитель, — обиделся Аполлодор. — Тебе надо уйти из Афин — это так легко сделать.

   — Давай подумаем, легко ли. И нужно ли? Скажи мне, мой мальчик, положа руку на сердце, что предпочтительнее: знание или незнание, осведомлённость или неведение?

   — Знание, — сказал Аполлодор, — осведомлённость.

   — Вот и я так считаю: знание и осведомлённость всегда предпочтительнее незнания и неведения. Утверждению этой очевидной истины я отдал всю жизнь. Терпел упрёки, оскорбления, даже побои — случалось и такое, — переносил лишения, голод, бедность, проклятия, одиночество. Ради знания, Аполлодор. И вот теперь я знаю, что смерть, которая уготована мне Критием, — это смерть от цикуты и что меня от неё отделяет несколько дней — может быть, три, может быть, четыре или пять: Критий скор на расправу. От этой смерти, которую я знаю, я могу уйти. Но только ради смерти, которую я не знаю и которой мне не избежать. Так какую же из них я должен предпочесть: ту, которую знаю, или ту, которую не знаю?!

   — Но та, которую ты не знаешь, дальше той, которую ты знаешь. Ты проживёшь дольше, Сократ, — сказал Аполлодор.

   — Разве длинная жизнь лучше короткой, Аполлодор? Даже длинная верёвка не всегда лучше короткой, а жизнь — не верёвка.

   — Но ты больше узнаешь, больше сделаешь, мы дольше будем с тобой, и ты с нами, Ксантиппа не так скоро станет вдовой, ты увидишь победу народа и позорную смерть Крития.

   — Это правда, — согласился Сократ. — И мне этого хотелось бы. Но покупать благо ценою трусливого бегства я не стану. Я так презираю Крития, что не побегу от него. И так люблю вас, что тень моей трусости никогда не омрачит вашу жизнь. И это, кажется, всё, что я хотел вам сказать. И пока я это говорил, демоний, которого я несколько раз вопрошал, бежать мне из Афин или нет, ответил мне: «Не беги, Сократ». До сих пор он не давал мне дурных советов. Надеюсь, что и на этот раз прав мой демоний. Ксантиппа! — позвал он громко. — Любимая жена моя Ксантиппа!

Пришла Ксантиппа, спросила:

   — Опять идти к соседу?

   — Конечно, — засмеялся Сократ, радуясь догадливости жены. — Пойди к соседу и скажи ему: «Мой любимый муж опять прислал меня за вином». Только слово «любимый» скажи хорошо, нежно, как в юности, если не забыла. Сосед очень удивится и даст нам вина!

Ксантиппа ушла, но вскоре вернулась. Сказала, что не может донести вино одна, — сосед, выслушав её просьбу, так расщедрился, что предложил ей большую амфору. Критобул и Аполлодор вызвались помочь Ксантиппе. Амфора оказалась не только вместительной, но и полной. Друзья остались у Сократа до утра.

Утро занялось тихое и ясное: морось унялась ещё ночью. А к утру и облака ленивым стадом ушли на Гимметту и небо прояснилось. Всё было мокрым — крыши домов, деревья, камни на мостовых. И всё сверкало в солнечных лучах там, куда они ложились. Тени же были синими; они хранили туман и утренний холод. Сократ сел под стеною дома, обращённой к востоку, к солнцу. Грелся и любовался праздничным сверканием, щурился, улыбался. Он любил утро — его чистый свет, запах, тишину — его несуетность. В утреннем пробуждении Афин нет спешки, нет испуга. Сначала разгорится до алости восток, затем солнце ляжет на вершины окрестных гор, спустится к мраморным колоннам Парфенона, и они из синих превратятся в золотые; примется ласкать влажные оливковые кудри на склонах Акрополя и Ареопага, ляжет зеркалом на росу Пникса и лишь потом заглянет во дворы, исчертит тенями улицы и спокойно распластается на безлюдных площадях. Чуть позже запахнет дымом и горячим оливковым маслом. А до того земля будет источать бодрящий дух травы, корней, речного ила и тростников. Первым ощущает тепло солнца лицо. Прикосновения лучей нежны, как дыхание матери. Тихо. Не гремят колеса телег по булыжникам, не слышно голосов. Только птицы поют — синички, горлицы, дрозды. Утро — миг гармонии, благодарного и спокойного бытия. Всё в сочетании, в содружестве, во взаимном любовании. Утро дарит надежду и веру. Оно — как короткая весна: пробуждение кажется обновлением, воскрешением. Потом будут крики, перебранки, грохот, шум, суета — растрата сил, тщетная погоня за ускользающей жизнью. А сейчас — миг равновесия, глоток из Кастальского ключа вечности, калокагатия мира: свет, тишина, влага, живая спокойная земля. Продлить это ощущение — и вот достигнуто недостижимое, невозможное, единственно желанное: блаженный и вечный покой бесконечно длящегося сладкого созерцания. Но это только миг.