— Ты о чём? — возмущённо спросил Критий и, остановившись, выпустил локоть Сократа.

   — Да всё о том же, Критий. Столько лет ты сидел тихо, как мышь в кладовке, ни с кем не сотрудничал, ни с демократами, ни с олигархами, а теперь вот бегаешь на поводу у Лисандра.

   — Ложь! — зашипел Критий пунцовея. — Это всё ложь, Сократ! Я ненавижу Лисандра, — перешёл он на шёпот. — Но ведь кто-то должен помочь Афинам в столь трудный час. Знаю, что буду оболган и оплёван. Чистюли отошли в сторону, умыли руки. А я взялся за эту грязную работу ради Афин.

   — Стало быть, совершаешь подвиг, Критий?

   — Да, подвиг! Без армии, без флота, без золота! Одною лишь силою любви к Афинам я пытаюсь сберечь то, что ещё можно сберечь, — самоуправление Афин, их достоинство. Уничтожена наша военная мощь, но не уничтожен дух. Мы должны пронести его сквозь годы бедствий. И тогда, в назначенный богами час, всё возродится: наша мощь, наша слава, наше господство на морях и на суше! Мне кажется, что я один это понимаю, а все прочие — либо недоумки, либо враги. Вставлять палки в колеса отнюдь не геройство, когда колесница вязнет в грязи. Вот и ты, Сократ... — Критий оглянулся и вздохнул. — Вот и ты, Сократ, не со мной: боишься замараться. А как вытащить колесницу из грязи, не замаравшись?

   — Ты хотел сказать «из крови», Критий?

Критий ударил кулаком по колонне, отвернулся и спросил:

   — Зачем тебе понадобилось лезть к Тимандре?

   — Я хочу узнать, кто убил Алкивиада. Чтобы отомстить, — ответил Сократ.

   — Но ты ему не родственник и не имеешь права мстить за него.

   — Тогда отомсти ты, — сказал Сократ. — Ведь ты Алкивиаду двоюродный брат. Или забыл?

   — Кому мстить? Фарнабазу? Но для этого у нас руки коротки. Да и не Фарнабаз убил Алкивиада. Это Тимандра думает, что Фарнабаз. И несчастный Алкивиад, кажется, думал так перед смертью. Я же думаю, что Алкивиад погубил себя сам, своим распутством. Мне говорили, что он соблазнил в Даскилее девушку, за что её братья и убили его.

   — Кто тебе это сказал?

   — Один из тех, кто был при Эгоспотамах. Я не помню его имени.

   — Ты говорил об этом Тимандре?

   — Нет. Она боготворит Алкивиада и считает, что он был верен ей. Не хочу прибавлять ей горя.

   — Ежедневно прибавляя горе другим, ты так жалеешь Тимандру? — спросил Сократ.

   — Скажи ей об этом сам, — вспылил Критий. — Ты злой старик! И злость в тебе от старости!

   — Тебе бы немного моей злости — и ты отомстил бы убийцам Алкивиада.

   — Кому?! — затряс руками над головой Критий. — Кому мстить? Неужели тем безвестным братьям, которых довёл до безумия позор сестры?! Да и где они? О чём ты говоришь, Сократ?

   — Но если не они убили Алкивиада, если кто-то другой и если этот кто-то станет известен тебе, Критий, ты отомстишь ему?

   — Да! — ответил Критий.

   — Запомни это обещание.

Критий посмотрел Сократу в глаза, зло сощурился и ответил:

   — Я запомню. Я очень хорошо запомню.

   — Вот и отлично, — сказал Сократ. — Для тебя месть — обычное дело.

   — Ты опять за своё! — повысил голос Критий. — Видят боги, как я терпелив!

   — Оставайся терпеливый и впредь, — посоветовал Сократ. — И вели, пожалуйста, страже пропустить меня к Тимандре.

   — А что скажет Ксантиппа, когда узнает, что ты навестил гетеру? — засмеялся Критий.

   — Она скажет, кто ей об этом донёс, Критий, — ответил Сократ.

Стража Крития пропустила Сократа во двор дома Тимандры, но у двери Сократа остановил грозный раб.

   — Ладно, не хмурь бровей и не хватайся за кинжал, — сказал ему Сократ. — Передай Тимандре, что к ней пришёл Сократ, — и она велит тебе впустить меня. Быстро!

Раб запер за собою дверь и пошёл вверх по лестнице, скрипя ступенями. Вернулся тотчас же, но уже не хмурый, а улыбающийся до ушей. Поклонился Сократу и пригласил войти.

Тимандра приняла Сократа не в комнатах, а в перистиле, внутреннем дворике, где отцветали последние осенние цветы и позванивал лениво в мраморном ложе фонтан.

Они устроились на солнечной стороне. Служанка вынесла им из дому столик с вином и фруктами. Столик был лёгкий, из гнутых прутьев, но столешница, представляющая собою круг, казалась сделанной из яшмы или даже из более прекрасного камня, инкрустированного вдобавок золотом и перламутром. На ней были изображены грозди винограда, цветы и птицы.

   — О, это очень дорогая вещь, — сказал о столешнице Сократ, проведя по её гладкой поверхности пальцами. — Нездешний мастер трудился над ней, хотя наши старые мастера тоже могли бы посостязаться с ним.

   — Ты похвалил красивую вещь, теперь погляди на меня, — сказала Тимандра. Голос её был нежен и певуч. И требователен, как у женщин, давно знающих себе цену. Она была красива и нарядна. Её пальцы и запястья сверкали от золота и драгоценных камней, а на груди горело солнце — тоже из золота и камней. Но прекраснее всего были чёрные волосы Тимандры, стекавшие волнами на её плечи и грудь. Лицо было бледным, и на нём всё ещё лежала печать страданий и страха, пережитых Тимандрой. Она благоухала, как персидская роза, — так тонки и благородны были её благовония. Обнажённые до плеч руки были нежны и налиты молодым теплом, кожа их светилась, словно паросский мрамор.

   — Ты прекрасна, Тимандра, — сказал без обиняков Сократ. — Будь я скульптором, я изваял бы, глядя на тебя, Афродиту, клянусь гусем!

Тимандра засмеялась. Должно быть, из-за гуся, которым поклялся Сократ.

   — Но ты был скульптором. Алкивиад мне рассказывал об этом. И о мраморном пальце Силена, из которого ты сделал рукоятку для кинжала. И о письме... — Тимандра подняла глаза и поглядела на Сократа искоса, испытующе.

Сократ сделал вид, что упоминание о письме совсем не тронуло его, и сказал, беря из чаши янтарную виноградную ягоду:

   — Да, в молодые годы я перевёл гору мрамора. Теперь я жалею, что родился слишком рано. Мне надо было родиться одновременно с тобой, Тимандра. Клянусь собакой[122], я не стал бы тогда ваять Силена. — И вдруг спросил, круто изменив тему разговора: — Всё богатство Алкивиада погибло в огне?

   — Что? — смутилась Тимандра.

   — Ничего не удалось спасти? Говорят, он заботился о своей старости и копил золото. После пожара его дом во Фригии разграблен? Не были ли убийцы простыми грабителями?

   — Нет, — ответила Тимандра, сменив маску радушия на маску тревоги. — Они не были грабителями.

   — Ты хочешь сказать, Тимандра, что, убив Алкивиада, они не приблизились к горящему дому?

   — Да, так и было. Я их не видела.

   — Кого именно?

   — Тех, кто убил Алкивиада, кто метал в него копья и стрелы.

   — А других людей ты видела?

   — Конечно. Потом прибежали люди, помогали гасить пожар, подняли Алкивиада.

   — И среди этих людей не было убийц Алкивиада?

   — Не было.

   — А если б они были, ты узнала бы их, Тимандра?

   — Узнала?! Но как бы я могла узнать их, если никогда прежде не видела?

   — Если ты их никогда не видела, то почему же ты говоришь, что их не было среди людей, тушивших пожар? Они могли быть там, но ты не знала, что это они. Разве не правильнее говорить так?

   — Да, так, наверное, правильнее, — ответила Тимандра.

   — Но драгоценности не были похищены? — спросил Сократ. — Они не погибли в огне?

   — Часть погибла...

   — Какая часть? Большая или меньшая?

   — Большая. — Тимандра, кажется уже жалела, что впустила Сократа в дом, и смотрела на него недружелюбно, с опаской.

   — Сгорели ковры, покрывала, меха, одежда, всякая утварь. Но ларец с драгоценностями не сгорел? Или его всё же похитили?

   — Нет, не похитили.

   — Ты видела ларец?

   — Да.

   — Стало быть, он не сгорел.

   — Да, он не сгорел.

Тимандра была так мало искушена в искусстве вести беседу, что Сократу, вероятно, без особого труда удалось бы доказать, что в гибели Алкивиада виновата именно она, Тимандра. Ведь теперь стоило лишь спросить о том, кому достались драгоценности, сохранившиеся в ларце Алкивиада, чтобы на неё легла тяжёлая тень подозрения: если все драгоценности достались ей одной, то вот первый повод для такого подозрения; если же она поделилась ими с кем-нибудь, то вот уже причина для обвинения...