Нет, не ранили. Фидий отпил глоток вина, бросил в рот щепотку сыра, прожевал его и спокойно сказал:

   — Смерти я не боюсь. Страшен позор: ведь меня обвиняют в том, в чём я невиновен. Менон утверждает, что я похитил часть золота, которое было отпущено на изготовление одежд для статуи Афины Парфенос. Но я не взял ни дарика, это легко проверить: ведь все одежды Афины можно снять и взвесить.

   — По нашим законам статую Афины разбирают и чистят только накануне Великих Панафиней[19], до которых ещё три года, — возразил Перикл. — Теперь же никто не прикоснётся к одеянию богини.

   — Но ради истины! — возмутился с молодой горячностью Сократ.

   — Законами устанавливается не истина, а порядок, — ответил Перикл. — Судьи поверят Менону: он помощник Фидия, он всё видел, лопнули бы у него глаза! За что он мстит тебе, Фидий?

   — Менон? За то, что я не получал за работу ни обола[20] и ему не платил. Теперь ему заплатили за клевету наши враги. Ничтожный человек! — махнул рукой Фидий и закашлялся.

   — Испей вот этого, — предложил Фидию Эвангел. — Это подогретое вино, оно облегчит тебе грудь. Я нёс этот кувшин в овчине.

   — Ты балуешь меня, добрейший Эвангел, — сказал Фидий, выпив предложенного вина. — И тёплое, и сладкое, и ароматное, потому что с мёдом и травами.

   — Согрето по настоянию Аспазии. Она же влила в него мёд, собранный пчёлами на горных лугах Гиметта[21], и настой из самых лучших и целебных трав.

   — О! — воскликнул Фидий. — В таком случае это напиток бессмертия!

Перикл не знал о том, что тёплое вино велела принести для Фидия Аспазия. Теперь же, услышав, что сказал Эвангел, обрадовался его словам: они, кажется, были весомее тех, что услышал Фидий об Аспазии раньше из его, Перикловых, уст. Умна Аспазия, но добра и равно ценит в других послушание и независимость.

Вошёл стражник и сказал, что в соседнем! камере умирает узник и просит перед смертью кружку вина.

   — Отнеси ему мою, — предложил Фидии. Скажи ему: от Фидия, от брата его но несчастью.

   — Отчего умирает узник? — спросил Софокл. — От какой болезни?

   — Он нанёс себе рану и истёк кровью, — ответил стражник. — Говорит: «Надоело сидеть в тюрьме, веселее бродить по царству Аида».

У Эвангела не нашлось в корзине ещё одной кружки, чтобы предложить её Фидию взамен той, что взял тюремщик. Пришлось ждать его возвращения и лишь после этого продолжить трапезу. Едва стражник удалился, вернулись к прерванному разговору.

   — Ты говоришь о том, что может случиться, а не о том, что должно случиться. Конечно, может случиться, что по настоянию суда или по решению экклесии будет взвешено облачение Афины Парфенос, что нам удастся выполнить такое решение. Может случиться, что ты докажешь суду, будто на щите Афины Парфенос изображены тобою не я и ты, а неведомые воины, сражающиеся с амазонками. Всё это возможно. Но только возможно. А если ничего такого нам доказать не удастся? — спросил Перикл. — Что тогда?

   — Тогда — смерть, — ответил Фидий.

   — Ах, Фидий, — шумно вздохнул Софокл. — Зачем ты изобразил себя и Перикла на щите Афины?

   — Затем, что нашими трудами она создана и существует!

   — Нет, — возразил Софокл. — Народ думает, что вдохновением богини, и только им, создан её образ, что и ты и Перикл были лишь инструментами её божественной воли, как резец, как молоток, как топор. Пристало ли резцу или топору заявлять о своём авторстве?

   — Да! — не задумываясь ответил Фидий. — Я думаю, что это угодно и богам. Как я горжусь работами моих учеников, так и боги гордятся тем, что нерукотворное создаётся руками людей, созданных ими.

   — Ты скажешь это судьям, учитель? — спросил Сократ.

   — Вот! — Фидий обрадовался тому, что Сократ напомнил о себе. — Он, этот Сократ, изваял для Парфенона козлоногого Силена[22], и этот Силен похож на него самого. Думаю, что и Силен доволен, и боги весело смеялись, когда Сократ извлёк из благородного мрамора своё лицо.

   — Два своих лица он извлёк из Ксантиппы совсем другим способом, — засмеялся Софокл, но тут же стал серьёзным и обратился к Периклу: — Что делать? И что можно сделать, чтобы тебе самому не оказаться на скамье подсудимых?

   — Фидий должен покинуть Афины до суда, — ответил Перикл и взял Фидия за руку. — Я устрою тебе побег. Смотри, — не дал он Фидию возразить, — вот и Анаксагор живёт без страданий, покинув Афины с моей помощью. А ведь хотел умереть до суда, укрывался с головой чёрным плащом, решив уморить себя голодом... Или ты хочешь сразиться с невежественной толпой? — повысил он голос — Сила невежественной толпы в том, что она непроницаема для доводов рассудка, она слепа и глуха.

   — Да, я хочу сразиться, — горячо произнёс Фидий. — И если боги на моей стороне, они не бросят меня под ноги толпы.

   — Боюсь, что в тебе говорит сейчас не разум, а вино, — с печалью проговорил Перикл. — Наксийское вино прекрасно, но и то, что прислала Аспазия, не напиток бессмертия.

   — Ты не всё знаешь, — заговорил, обращаясь к Фидию, Софокл. — Я тебе почти ровесник и никак не замешан в этом деле, а потому могу сказать без утайки о том, что слышал на площадях. Менон, говорят, не одного тебя обвиняет в хищении золота, но и Перикла... Да, да! — остановил он возмущённого Фидия. — Говорят, ты делился похищенным с Периклом. Враги Перикла подогревают эту клевету. То, что ты изобразил на щите Афины Перикла, всем известно. Теперь же говорят, что ты сделал это по приказу Перикла. А приказать такое мог лишь тот, кто без всякого почтения относится к богам, в том числе и к покровительнице нашей, Афине. Таким человеком мог стать лишь тот, кто доверился безбожнику Анаксагору. Но и это ещё не всё. — Софокл вытер вспотевший лоб. — Говорят также, что ты увлекал в дом Перикла знатных женщин, приходивших осматривать Парфенон...

   — Довольно, — попросил Софокла Перикл. — Стоит ли говорить о том, что болтают на площадях. К тому же Фидию всё это известно. И не это должно убедить его в необходимости побега. Он должен согласиться на побег из презрения к невежеству и лжи, которые правят нашим суетным народом.

   — Перикл, я не узнаю тебя, — сказал Фидий. — Ведь мы оба хотели лучшего; могущества и славы для Афин, богатства и мудрости для афинян. Кажется, ради этого только и жили. Пятнадцать лет афиняне избирают тебя стратегом. Пятнадцать лет народ внимает твоим речам и видит твои дела, которые являют собой примеры мудрости, справедливости, мужества и достоинства. Надеюсь, что и мои творения не худший образец красоты и почтения к богам отечества. Ты некогда сказал: «Афины — школа всей Эллады». И вот в твоих словах об афинском народе нет теперь пи любви, ни уважения. Мы плохо трудились и ничего не дали ему? Или он сам ничего не взял из того, что было добыто и создано нами, не принял и отверг?

   — Мы поговорим об этом в другой раз, — ответил Перикл. — Теперь же — только о твоём побеге. Чтоб тебе не умереть, а афинянам не раскаиваться потом, что осудили на смерть невинного Фидия, ты должен бежать, снасти себя от смерти, а афинян — от вечного позора.

   — Значит, не из презрения к афинянам, а из любви к ним? — усмехнулся Фидий.

   — Можно презирать любя и любить презирая, — вставил слово Софокл. — Когда родители секут пьяного сынка, они спасают его от многих дурных поступков.

   — Да, да, — похлопал Софокла по плечу Фидий. — Эту притчу я помню с детских лет, — засмеялся он.

Эвангел воспользовался тем, что в разговоре наступила пауза, и налил всем вина.

   — За удачный побег, — поднял кружку Софокл. — Не огорчай нас своим отказом и не убивай своей смертью, великий Фидий.

   — Ты торопишься, — не поддержал Софокла Фидий. — Ведь я ещё ничего не сказал.