— Тогда давай докопаемся до скрытых в нашей душе правил, касающихся счастья. Жизнь коротка, а опыт так случаен. Не правильнее ли извлечь истину из самой глубины души? Для начала же определим с тобою, что такое счастье...
На этом месте или чуть позже Софокл отвлёкся от разговора Сократа с Хромоном, обратившись к собственным мыслям, которые, словно сбившиеся в стаю птицы, замелькали перед его внутренним взором. Не только слов говорящих, но и голосов Сократа и Хромона он уже не слышал. Их заглушили другие слова и голоса — фиванского царя Лая, его жены Иокасты, киферонских пастухов, коринфского царя Полиба, Эдипа—мальчика «с опухшими ногами»... Если сегодня они заночуют в Платее, то завтра будут в Фивах, где родился Эдип, сын Лая и Иокасты, которому он, Софокл, посвятит свою новую трагедию. Это будет его последняя трагедия, и, возможно, самая совершенная, если только старость уже не разрушила его дар. Трагедия о роковом смысле пророчества, о неизбежности того, что открывается богами в оракуле, о бессилии человека перед начертаниями Вершителя Судеб. Сократ и Хромон упражняются в определении счастья. Только счастье — всего лишь эпизод в жизни человека, каким бы счастливым он себя ни считал. А вся жизнь — трагедия, тяжёлый переход от рождения к смерти. Возможно, что в этой мысли нет ничего нового, но пусть люди помнят о ней и не бегут за пророчествами в храм, потому что знание и незнание судьбы — одно и то же, но в неведении нет ожидания, которое может быть тягостнее самой смерти. Неведение не подвигает человека на бесплодные попытки обмануть судьбу, которые зачастую лишь усугубляют ужасное. Ужасное — это смерть... Аполлон предсказал фиванскому царю Лаю, что тот погибнет от руки собственного сына. Лай, зачем ты спрашивал Аполлона? Смерть неминуема. И что тебе задело до того, кто и как её принесёт? Но если ты узнал — покорись, потому что все твои ухищрения окажутся тщетными. Ты не покорился, ты решил, что пророчество бога можно свести на нет, убив своего сына... Как он сказал о своём решении Иокасте? И почему Иокаста подчинилась ему? Она так любила или так боялась Лая, что не могла ослушаться его? Иокаста могла бы убить мужа, чтобы спасти сына. Впрочем, нет, не могла бы, если бы даже захотела: что-то помешало бы ей совершить убийство, потому что, по пророчеству Аполлона, не от её руки должен был пасть Лай, а от руки сына. Она не смогла бы даже покончить с собой от горя, потому что по другому пророчеству была предназначена в жёны своему сыну. Благо, что она не знала об этом и потому сделала только то, что приказал ей Лай: отнесла малютку сына на гору Киферон, проколола ему золотой булавкой сухожилия у лодыжек и оставила на съедение хищникам...
Злодей ли Лай? Трус и злодей. А Иокаста? Она также заслуживает наказания. Если Эдип убьёт Лая, то теперь он лишь отомстит ему за преступление, которое тот уже совершил, не покорившись пророчеству. Но и по пророчеству он должен убить своего отца. О, Аполлон, зачем?..
Покалеченный матерью Эдип не погиб — и не мог погибнуть, иначе не сбылось бы пророчество! Его подобрал коринфский пастух. Он-то и нарёк его Эдипом, что означает «с опухшими ногами».
Софокл знает, что древние сказания донесли несколько иную историю того, как Лай и Иокаста избавились от Эдипа: они положили малыша в ковчежек и пустили в море. Не коринфский пастух нашёл Эдипа на Кифероне, а волны прибили ковчежек с Эдипом в Коринф как раз к тому месту, где жена бездетного царя Полиба стирала бельё. Но Софоклу хочется, чтобы Эдипа нашли пастухи. Он сделает даже так, что Иокаста передаст сына из рук в руки пастуху — не зверь же она, а мать, её следует пожалеть. Нами руководит жестокая судьба, но мы не лишены добрых чувств и сострадания. Иокаста велит пастуху отнести мальчика на Киферон и оставить там, хотя знает, что добросердечный пастух не выполнит её приказания. Она не ошиблась: фиванский пастух передал мальчика коринфскому пастуху, а тот подарил его своему бездетному царю Полибу.
— Вот так — славно, — произнёс Софокл вслух. — Вот так — совсем славно!
— Стало быть, ты согласен с нами? — спросил Сократ.
— Конечно, согласен, — ответил Софокл, не зная, о чём до этого вели разговор Сократ и Хромон. — Я согласен, — повторил он и снова погрузился в свои мысли.
...Эдип вырос в Коринфе, не зная о том, что он только приёмный сын царя Полиба. Он и дальше оставался бы в неведении, когда б не один подгулявший коринфянин, который выболтал Эдипу тайну Полиба, назвав Эдипа подкидышем. Эдип бросился во дворец и потребовал, чтобы Полиб открыл ему, кто его настоящие отец и мать. Полиб этого не знал. Тогда юноша Эдип отправился в Дельфы, чтобы получить там оракул о своём происхождении. В назначенный день и час жрецы Дельфийского храма принесли ему прорицание Сивиллы, в котором не было ни слова о его происхождении, но зато сказано, что он убьёт своего отца и женится на своей матери. Долго горевал и плакал Эдип, не зная, что ему теперь делать. А когда немного успокоился, решил, что никогда не вернётся в Коринф, где, вероятнее всего, живут его настоящие родители, и поищет своё счастье на чужбине. Обходя по ущельям скалы Парнаса, на южном склоне которого стоял Дельфийский храм, Эдип вышел на перекрёсток дорог, одна из которых вела в Фивы, и едва не был сбит колесницей, в которой ехал знатный незнакомец в сопровождении нескольких слуг. Незнакомец, взбешённый тем, что Эдип оказался на пути, ударил его по голове жезлом. Ответным ударом дорожного посоха Эдип убил незнакомца, выхватил из ножен его меч и вступил в бой с набросившимися на него слугами. Вскоре все слуги были мертвы, кроме одного, которому удалось незаметно скрыться и вернуться в Фивы, чтобы объявить фиванской царице Иокасте о смерти её мужа Лая. Через какое-то время Эдип также пришёл в Фивы, победил ужасное чудовище — Сфинкса, которое погубило многих фиванцев, за что бы избран царём Фив и получил в жёны вдову Лая — Иокасту. Так сбылось пророчество Сивиллы: Эдип, сам того не зная, убил своего отца, фиванского царя Лая, и женился на своей матери Иокасте, с которой прожил счастливо двадцать лет и которая родила ему четверых детей: Полиника, Этеокла, Антигону и Йемену. А через двадцать лет в Фивах случилась моровая язва. Чтобы остановить её, надо было изгнать из города убийцу Лая. Разыскивая этого убийцу, Эдип узнал, что убийцей Лая является он сам, что он сын Лая, а Иокаста — его мать. Он выколол себе глаза золотой булавкой, снятой с пеплоса повесившейся Иокасты, объявил народу о своём ужасном преступлении и был изгнан из Фив...
Зачем всё это? О боги, зачем?
— Итак, мы определили, что такое счастье, — услышал Софокл голос Сократа. — Счастье — это сбывшееся желание, которое по силе и значению сравнимо с главной целью жизни, но таковой не является, потому что главная цель жизни — приготовление души к вечному блаженству. Когда сбывается малое желание — мы говорим об удовольствии, когда большое — о счастье. Есть счастье, которого мы желаем, но не ждём, потому что оно кажется нам недостижимым. И если оно всё же случается, мы оказываемся наверху блаженства. Есть счастье, которого мы ждём, к которому мы пробиваемся всеми силами и достигаем его. Оно дороже неожиданного счастья, но всегда оказывается с примесью горечи и усталости. Что же касается радости, которую мы испытываем в предвкушении удовольствия или счастья, то она никаким образом не влияет на приход удовольствия или счастья. Словом, радуйтесь! Радуйтесь и ничего не бойтесь! Ты понял, Софокл? — Сократ потряс Софокла за плечо. — Ну проснись же! Ты понял?
— Я понял, — ответил Софокл. — Но я хотел сказать, что счастье обманчиво, что даже предсказанное оракулом счастье может не сбыться, а потому не следует заранее радоваться. Зато несчастье к нам приходит с неизбежностью, всегда сбывается, всегда неминуемо. А коль оно неминуемо, то стоит ли о нём знать заранее? Вот спросим мы у Пифии о войне, о том, кто победит — Афины или Лакедемон. Один из двух ответов даст нам Пифия: либо победят Афины, либо победит Лакедемон. Что, если победит Лакедемон? Что делать Афинам, если они узнают об этом? Сразу же сдаться на милость пелопоннесцев? Но это унизительно! Сражаться до последней капли крови? Но это бессмысленно. А что делать Периклу, если Пифия скажет, что он не доживёт до победы? Да и будет ли победа? Я думаю, — сказал Софокл после короткой паузы, — что не следует спрашивать.
