Уже почти в десять вечера официальная часть наконец завершилась. Мистер Стэк наклонился к микрофону:

— Благодарю вас, джентльмены, за очень информативное изложение сути проекта. Вчера мы договорились предоставить одному представителю оппозиции пятнадцать минут на контраргументацию. Думаю, слово возьмет мистер Себастиан Райан из Страттенского комитета защиты окружающей среды?

Присутствующие, выдержав два часа адской тоски, встрепенулись. Себастиан вышел к трибуне, и в зале словно повеяло свежим ветром. Райан отрегулировал микрофон и начал:

— Благодарю вас, мистер Стэк и уважаемые члены комитета, за то, что дали и нам возможность быть услышанными. — Он помолчал, потом громко и выразительно произнес: — Честно говоря, джентльмены, вся эта затея с шоссе дурно пахнет.

Зал взорвался аплодисментами и одобрительными криками — сотни противников проекта наконец обрели голос. Все кричали и хлопали с такой силой, что члены комитета были поражены. Мистер Стэк поднял руку и подождал, пока стихнет шум.

— Уважаемые зрители, держитесь в рамках, пожалуйста, иначе нам придется очистить зал.

Умудренный многолетним опытом, Стэк держался с аудиторией очень корректно.

Зрители медленно успокаивались, но недовольство могло выплеснуться в любой момент. Заскучавшие было взрослые уже не испытывали скуки. Сонные дети проснулись. Все слушали, как Райан пункт за пунктом критиковал проект.

Каждое слово было логичным и оправданным — по крайней мере, так казалось Тео, захваченному речью. Райан был компетентным и хладнокровным, а с бородкой и длинными волосами еще и самым крутым из ораторов. Перед входом стоял человек, которого не интересовали залы суда: он боролся за спасение природы. Тео никогда не думал заняться чем-то подобным, но сейчас ему хотелось походить на Себастиана Райана: он немного завидовал юристу, которому сейчас безраздельно принадлежало внимание зала.

Однако не на всех речь Райана произвела подобное впечатление. Лукас Граймс и другой член комитета, Бадди Класко, принялись засыпать Райана вопросами. Все знали, что Граймс поддерживает проект, и вскоре стало очевидно, что и Класко тоже. Добавить к ним Стэка, самого горячего сторонника нового шоссе, и проект пройдет большинством голосов. Победа.

Через полчаса торговли и препирательств Себастиан начал терять хладнокровие: Граймс и Класко въедливо цеплялись к каждой мелочи. Мистер Джеррони пытался помочь Себастиану, и временами казалось, будто члены комиссии пикируются между собой. На глупые вопросы и замечания зал реагировал неодобрительным гулом, стонами и даже презрительными «у-у-у!».

Себастиан находился на трибуне уже около часа, когда атмосфера вдруг изменилась: во время возникшей паузы в дискуссии в центр зала вышел крупный грубоватый человек лет сорока и крикнул:

— Эй, вы там, вы что, боитесь голосовать?

Резкий голос прорезал сгустившееся напряжение и эхом пронесся над аудиторией. Зал разразился одобрительными воплями. Задние ряды начали скандировать:

— Голосуйте! Голосуйте!

Это слово пронеслось, словно пожар, охватив всех присутствующих, и сотни людей повскакивали на ноги, повторяя во весь голос:

— Голосуйте! Голосуйте!

Тео кричал вместе со всеми, от души наслаждаясь происходящим.

Себастиан предусмотрительно присел, выжидая, пока зал успокоится. Председатель Стэк предусмотрительно дал толпе прокричаться. Через минуту, когда в окнах уже дребезжали стекла, он поднял руку и сказал:

— Благодарю вас. Будьте добры. Да, спасибо. Садитесь, прошу вас.

Скандирование стихло. Приглушенно ворча, зрители нехотя присаживались — те, кому достались сидячие места. Тео и десятки других простояли на ногах уже почти три часа.

Мистер Стэк сказал:

— Пожалуйста, дальше без эксцессов. Регламент предписывает нам проголосовать сегодня, поэтому проявите терпение.

В аудитории установилась почти полная тишина. Мистер Стэк взял лист бумаги, нахмурился и произнес:

— Согласно списку, высказаться хочет девяносто один человек.

Многие ахнули. На часах было пять минут двенадцатого.

Стэк продолжил:

— Обычно, когда у нас столько желающих, мы ограничиваем выступления до трех минут. Девяносто один умножить на три — это двести семьдесят минут, то есть еще четыре с половиной часа. Не знаю, кто столько высидит.

Мистер Граймс перебил:

— Мы ведь можем при желании менять регламент?

— Да, у нас есть такие полномочия.

— Ну так давайте ограничим число выступающих.

Это снова вызвало спор среди членов комитета, и они битых десять минут препирались, как лучше сэкономить время. Наконец Сэм Макгрей, самый почтенный из них, к тому же который говорил меньше всех, предложил заслушать пятерых ораторов, дав им по пять минут. Это гарантировало, что к полуночи собрание удастся закончить, позволив выслушать достаточно мнений. Макгрей озвучил то, что понимали все: ораторы будут повторять друг друга. Комитет согласился, и регламент тут же изменили. Стэк настаивал, чтобы те, кто будет выступать, посовещались с друзьями и родственниками и решили, кто что скажет. Это вызвало хаос в зале и съело еще несколько драгоценных минут.

Первый оратор вышел к кафедре почти в половине двенадцатого: это был хорошо одетый бизнесмен, очень ждавший новое шоссе. Он не сказал ничего нового: на Бэттл-стрит жуткие пробки, Семьдесят пятое шоссе необходимо дублировать за счет объездного, от этого зависит экономическое развитие округа и так далее. Потом отец Харди выступил от лица всех землевладельцев, чьи земли лежали на пути будущего шоссе, и подробно рассказал о злоупотреблении правом принудительного отчуждения собственности. Будучи священником, Квинн привык вещать с амвона, и его речь произвела эффект. Местный предприниматель, занимающийся монтажом водопроводных систем, высказался за шоссе: дескать, у него восемь бригад на восьми пикапах из-за пробок никуда не успевают.

Тео внимательно слушал, когда подошел Себастиан Райан:

— Тео, сними на минуту маску.

— Что? — спросил Тео, стягивая маску.

Себастиан наклонился к нему и, заметно волнуясь, шепнул:

— Слушай, по-моему, ты должен выступить от имени детей.

Тео растерялся. По спине у него пробежали мурашки. От ужаса он не мог произнести ни слова.

— Твоя речь будет пятой, — продолжал Себастиан, — и когда ты пойдешь к трибуне, мы скажем детям идти за тобой. Пусть комитетчики поерзают под бесхитростными детскими взглядами. Тео, так нужно.

— Я не справлюсь, — выдавил Тео. Во рту у него пересохло.

— Еще как справишься. Ходят слухи, что члены комитета и многие другие хотят посмотреть на ребят, снявших видеоклип. Ты — тот, кто нужен, Тео.

С трудом переставляя ноги, Тео шел по центральному проходу к трибуне и за несколько шагов до стола членов комитета, сидевших с каменными лицами, вдруг понял, что не знает, о чем говорить. Он не готов — у него нет конспекта, ни единой строчки! От страха горло у него сжалось, стало трудно дышать. Тео с трудом подавил желание броситься назад. Слева мелькнуло знакомое лицо — Майор, с гордостью смотревший на воспитанника, улыбнулся и поднял сжатый кулак, словно говоря: «Иди и задай им жару, сынок».

Тео знал, что за ним идет целая толпа, он слышал за собой движение, видел, как с правых и левых рядов встают дети и присоединяются к идущим. Когда он подошел к кафедре, свободное пространство у сцены уже заполнили десятки, а может, и сотни детей в желтых банданах и масках. Малыши из подготовительных классов Джексонской школы и учащиеся постарше из команды активистов сбились в плотную желтую толпу и во все глаза глядели на членов комиссии.

Тео неохотно поднялся на трибуну. Взявшись за микрофон, пододвинул его на несколько дюймов, не зная, о чем говорить. В зале было тихо, все сидели в напряженном ожидании. Разбушевавшиеся взрослые стихли при виде детей.

Тео силился что-нибудь вспомнить из своей карьеры в дискуссионном клубе, но не мог — он был перепуган, как никогда в жизни. Прошло несколько мгновений, и стало ясно — никто за него говорить не будет. Тео кашлянул, стянул желтую маску и выдавил: