В романах этих авторов четко обозначился протест против войны и ее бессмысленности, а с другой стороны — погоня за наслаждениями, которые позволяют — по крайней мере, иллюзорно — забыть о гибели идеалов и неопределенности будущего.

Наиболее выдающимися романистами этого периода являются Эрнест Хемингуэй и Джон Дос Пассос.

родился в Оук-Парке, неподалеку от Чикаго, шт. Иллинойс, в семье врача. С детства полюбил природу, поездки на охоту. Окончив школу в 1917 г., работал репортером в Канзас-Сити. Когда США вступили в войну, юный Эрнест рвался добровольцем на фронт, но его не брали из-за травмы глаза, полученной во время занятий боксом. Тем не менее, в мае 1918 г. он с автоколонной Красного Креста отправился в Европу, и служил санитаром в американской армии, воевавшей во Франции, а потом в Италии. Был дважды тяжело ранен; несколько месяцев пролежал в госпитале в Милане, а после вернулся на фронт. Когда война окончилась, Хемингуэй поселился в Париже и работал корреспондентом американских газет, одновременно пробуя свои силы в литературе.

ЭРНЕСТ ХЕМИНГУЭЙ воевал и писал о войне, жил полнокровной жизнью, писал о ней и лишил ее себя, когда она грозила превратиться в существование.

В 1924 г. он порывает с журналистикой, чтобы засесть за беллетристику. Живя впроголодь, пишет стихи и наброски прозы. И вот в 1925 г. в Париже выходит первый сборник его рассказов — «В наше время», в котором новеллы, связанные с детством и юностью лирического героя Хемингуэя, Ника Адамса, перемежаются с миниатюрными зарисовками о войне, исполненными боли и человеческого страдания. Юный Ник, познав ужасы войны, всем сердцем отвергает ее.

Другая тема литературы «потерянного поколения» — ощущение отрешенности ее героев от окружающей жизни и людей. Уже в следующем за выходом первой книги году выходит роман «И восходит солнце» (более известный в России под названием «Фиеста», под которым он вышел одновременно в Англии). Раненный на войне журналист Джейк Барнс утратил способность жить полноценной жизнью мужчины. Эта ущербность делает его любовь к аристократке Бретт Эшли мучительной для обоих. Леди Эшли была медсестрой в госпитале, где лежал Барнс. Война не осталась позади: она сказывается и «в наше время», лишает людей счастья, доказывает писатель. Ведь не только в физических ранах дело: война, ее ужасы наносят людям и душевные, раны, не менее неизгладимые. Так становятся понятными слова Гертруды Стайн, вынесенные в эпиграф.

Хемингуэй рисует картины древнего празднества — корриды, на котором Джейк присутствует в компании Брехт и ее друзей. Есть, вероятно, для главного героя скрытый символ в этом зрелище, где в причудливых движениях тореро, нарастающей ярости быка и всей их бессмысленной, в сущности, схватке он видит аллегорию войны с ее столь же бессмысленным кровопролитием. Искусство тореро, его изнурительный труд, как и эти обоюдные убийства, ничего не меняют в окружающей жизни. Может быть, именно так следует прочитать второй эпиграф к роману — из Экклезиаста, давший в авторском варианте название книге?..

Впрочем, в название как раз вынесена самая оптимистическая часть этой пространной цитаты, что свидетельствует об оптимизме автора — так же, как сдержанные, но яркие описания природы и праздника басков в Памплоне.

Советский исследователь творчества Хемингуэя и, по мнению самого писателя, лучший из его переводчиков Иван Кашкин писал: «В самой композиции книги подчеркнута очистительная функция природы и общения с народом: после ресторанного чада в Париже — поездка в Бургете на ловлю форели, после появления в Памплоне спившейся свиты Бретт — картина фиесты, этого самозабвенного народного празднества...»

Наконец, оптимизм романа — в том, что Джейк Барнс — человек дела, он журналист, и это в его жизни — главное, это его спасает от жизненного краха.

В следующем романе — «Прощай, оружие!» (1929) — Хемингуэй возвращается к изображению жуткой военной мясорубки, формировавшей «потерянное поколение», а точнее — ломавшей, коверкавшей судьбы и души этих людей. Именно через ее воздействие на духовный мир героев показана война. Американец Фредерик Генри, добровольцем ушедший на фронт, дезертирует из итальянской армии, «заключает сепаратный мир», не желая даже дать себе отчет, почему стал солдатом («Не знаю. По глупости, наверно») и почему впредь не намерен быть связанным с бесчеловечной бойней:

«Я создан не для того, чтобы думать. Я создан для того, чтобы есть. Да, черт возьми. Есть, и пить, и спать с Кэтрин».

За кажущимся цинизмом этих слов стоит простая человеческая сущность жизни. Любовь Кэтрин Баркли и лейтенанта Генри противостоит неумолимой жестокости войны. «Ведь мы с тобой одни против всего мира», — говорит Кэтрин Фредерику. Смерть женщины и ребенка во время родов — финал романа — усиливает его трагическую тональность. Автор никак не раскрывает внутреннего состояния своего героя, от лица которого ведется рассказ. Безысходность его положения ясна без лишних слов. Лаконичный финал романа родился не сразу: Хемингуэй переписывал его тридцать девять раз. Но совершенно ясна мысль писателя: со смертью Кэтрин умерла и душа лейтенанта Генри, и это логичное разрешение его рассказа о человеке на войне.

Интересно, что это краткое, словно на полуслове оборванное, окончание книги вызывает дискуссии литературоведов и поныне.

«В опубликованном варианте финала трагизм судьбы лейтенанта Генри не описан, а воссоздан в тончайших нюансах его переживаний, — пишет Я. Засурский. — Этот вариант финала <...> органически входит в ткань романа».

Итальянец Умберто Росси, автор любопытного исследования об окончаниях произведений, посвященных Первой мировой войне, в 1995 г. опубликованного в ежегоднике «Krieg und Literatur» (Оснабрюк, Германия), считает: «Уход Фредерика от напоминающего статую тела Кэтрин сюжетно воплощает прощание писателя с романом и своей музой (еще одной напоминающей статую фигурой). Крах, которым отмечена история Фредерика — его усилия избежать смерти (война, резня при Капоретто, бойня, устроенная военной полицией) устремлением навстречу жизни (Кэтрин, ее материнство, Швейцария), — совпадает с завершением повествования. Окончание романа — на смертном одре. Живое тело романа быстро остывает, превращаясь в хладный труп. Можно сказать также, что растерянность и бегство Фредерика из места скорби — это повторение финала, еще один способ сказать: все кончено.

Правда, мы можем спросить себя, действительно ли это свидетельство краха. Фредерик потерял любимую женщину и ребенка, но, по крайней мере, не утратил себя, то есть, все, что у него было всегда (и будет в остальном литературном творчестве Хемингуэя): в конце концов, финал довольно приемлемый».

Росси не согласен с Томасом Дж. Уолшем, который в работе «Американская военная литература» (1982) писал: «Арена войны доказывает <Фредерику Генри>, что отцовство, женитьба и возможность семейной жизни задушены при рождении, подобно его сыну <...>, и никакие институты — ни общественные, ни личные — не могут дать убежища от сильных социальных и культурных потрясений».

«Что касается романной формы, — утверждает Росси, — решение, принятое Хемингуэем относительно финала „Прощай, оружие!“, вовсе не кажется нам разрушительным».

Возможность многообразия трактовок — следствие особого, сжатого стиля Хемингуэя, несущего в себе мощный подтекст.

Что касается идеи, которую сам автор вложил в свой знаменитый роман, то спустя два десятилетия в предисловии к очередному изданию книги Хемингуэй написал: «Я считаю, что все, кто наживается на войне и кто способствует ее разжиганию, должны быть расстреляны в первый же день военных действий доверенными представителями честных граждан своей страны, которых те посылают сражаться».

Книга имела в Америке небывалый успех. Несмотря на биржевой крах, потрясший страну, за три первые недели было продано 28 тысяч экземпляров романа.