Ближайшее окружение молодого правителя пользуется его довернем, в этом кругу царит простота обращения, ни придворный этикет, ни ритуалы не соблюдаются: фараону достаточно, что никто из его друзей не позволяет себе вести себя фамильярно ни с ним, ни с его возлюбленной. И даже учитель Мерир со времени восшествия своего ученика на престол стал менее суровым и скованным формальностями.
Народ любит своего нового владыку: он запросто общается с подданными во время выходов на улицы столицы и даже врачует страждущих — говоря языком современным, с помощью гипноза.
Фараон поражает свою мать тем упорством, с каким с рассвета до заката отправляет бесчисленные молитвы и обряды религиозного очищения.
А также тем, что с женщинами из своего гарема он только беседует.
Но те утешают царственную мать, говоря, что «у божественного фараона на все своя пора». И правда: вскоре становится известно, что Нефертити ждет ребенка. Гораздо серьезней избыточное миролюбие юного фараона: «У меня есть Нефертити, скоро будет ребенок — и надо мной сияние Атона», — говорит он. А умудренная государственным опытом мать уточняет: «Счастье, что у тебя есть еще и армия».
Верховный жрец Айпи и сонм его приспешников намерены, как сообщают Аменофису, «осрамить Бога Солнца в день освящения нового храма», таким образом унизив и фараона. «Даже боги должны порой совершать расчеты», — резюмирует царица-мать и объясняет сыну:
«Те, кто с Айпи, легко убедили себя, что верны фараону и богу, сказав себе, что фараон одержим демонами, а их единственная цель — спасти себя и возвратить на путь, по которому ты на самом деле хочешь идти. Все эти люди уверены, что знают, как надо жить, а надо жить так, как жили всегда». Даже сам Айпи, уверяет она, не собирается свергать Аменофиса: ему надо только напугать юного правителя, показать свою власть при дворе.
При открытии храма Атона фараон, поклоняющийся этому богу, увидел в его святилище статую бога Амона. И, хоть Амон и почитался как покровитель всех богов, верховный жрец, по сути, действительно совершил святотатство, на самом деле оскорбил Аменофиса. Но просчитался: с одной стороны, фараон проявил прекрасные качества дипломата и, выказав почтение Амону, указал Айпи на факт своего освященного самим богом солнца, Рэ, превосходства и добавил, что не допустит распрей в храме, а посему требует вынести статую Амона и позволить процедуре освящения храма идти своим чередом.
С другой стороны, мудрые женщины — царица-мать Тай и кормилица Нефертити Тэй скрыли от подданных, что брат царицы, главнокомандующий войска, лежавший при смерти, пошел на поправку. Его появление в храме было расценено как чудесное возвращение с того света ради подавления мятежа против его царственного племянника. И, если бы не то, что Эхнатон отличался миролюбием, верховный жрец с приспешниками могли бы заживо сгореть на костре, как того желала Тай. Но их всего лишь заключили в крепость, чтобы после сослать на унизительные для их прежнего положения работы, а у визиря Рамоса, дальновидно не проявившего заранее своей позиции, всего только приняли отставку. Фараон же «как можно скорей совершил ритуал и вернулся к Нефертити», к тому времени разрешившуюся от бремени.
Фараон, разумеется, ждал мальчика, но пришел в восторг от рождения дочери и назвал ее Мернтатон — она стала первой, кто в царской семье был назван по имени Атона. Но и ее отец вскоре принял новое имя — Эхнатон, заявив при этом матери, что их семейство покидает столицу, чтобы в святом для их брака месте заложить новый престольный град — Эхетатон. Тай отнеслась к такой перспективе скептически: «Я могу раньше умереть».
Супруги же и кружок их ближайших друзей охвачены энтузиазмом грядущего градостроительства. Нефертити мечтает, чтобы в Эхетатоне каждый дом был окружен садом. Эхнатон вторит ей: «Я не веду заграничных военных кампаний. Я могу отдать армии приказ легко и быстро построить город мира. Мне не нужны колонны и стены, возведенные навечно. Здесь все должно быть только красиво и удобно для жилья. Жизнь должна меняться, а потому мы можем все перестроить, как только пожелаем».
На месте будущей столицы их ждут и сюрпризы Вот простой резчик камня для надгробий, Дутмос, не узнав разгуливающего, как в сказке, инкогнито, царя, признается, что хотел бы служить фараону, что ему по душе проповедуемые новые принципы искусства, хотя, по его мнению, «Бак заходит в своих работах слишком далеко», а Атон для него — божество не высшее, ибо для него все равны — как боги, так и люди. Эхнатон великодушно прощает простодушного подданного, который, несмотря на непочтительность, искренне исповедует принципы, близкие его собственным. Фараон делает его своим соратником наравне с Баком. В другом случае Эхнатону предстоит решить куда более сложную социально-психологическую проблему. Брат Мерсур, к которому он относится более чем прохладно, заявляет о своем желании жить в новом городе и служить новому богу: «Как быть с теми, кого бы я не хотел видеть в Эхетатоне? — размышляет фараон. — Ведь Мерсур — искренне преданный слуга Атона!»
Изображений Эхнатона в качестве победителя, разящего врагов и захватывающего пленников, не существует, сообщает автор в предисловии.
В тексте романа Дутмос в конце первого дня закладки новой столицы обращается к Нефертити с тем же вопросом, что беспокоил царицу-мать: «А как же все эти высшие чиновники и жрецы? Они же любят свою власть и захотят, чтобы все оставалось по-старому! Сумеет ли он устоять против них и их непонимания, которое обернется враждебностью? Ведь это все равно, как если бы я стал резать камень бритвой!»
Но город построен, и цветут вокруг домов его жителей сады, и разгуливают по его улицам животные, и порхают птицы в садах: «Это место, где все живое славит творца самой своей жизнью, и животные, и птицы, и цветы, в своем поклонении ему соединяясь с нашим», — поясняет матери Эхнатон. Дутмос оказался незаменимым помощником: если фараон знает, чего он хочет, то ремесленник знает, как это сделать. Он внушает царю, что не все при таком размахе и объеме работ может быть выполнено с одинаковым тщанием.
«Почему ты так нетерпелив?» — спрашивает Тай сына.
«Я недостоин своего создателя, — искренне объясняет фараон. — Сделанного недостаточно, и все делается слишком медленно».
«Но он был добрым пастырем для своей паствы, так же, как Атон был добрым пастырем для человечества. И Гилухипа не позволяла ему забывать о бедноте».
Гилухипа — одна из стареющих женщин гарема фараона.
«Ее покровительственная любовь к Эхнатону крепла с годами». Гилухипа получила право жить вне гарема и устроила в своем саду госпиталь для бедноты. Ее посещает Эхнатон с Нефертити и двумя дочерьми, младшая из которых, Мекетатон, становится любимицей отца.
Но в райскую благость Эхетатона доносятся тревожные вести: «в северных землях теперь неспокойно».
«Неспособность Эхнатона защитить северную империю, состоящую из большого количества вассальных государств, была следствием его ненависти к войне и уверенности, что все люди — равные дети Атона», — утверждает писательница и заключает: «Вполне очевидно, что человек с такими мыслями и чувствами не мог быть империалистом».
На празднике Мира Атона перед лицом послов соседних государств Эхнатон декларирует отречение от ужасов войны и заключает свою речь публичным поцелуем с Нефертити, «зная, что, видимая всем, их любовь выражает вселенскую любовь Атона».
Вспыхнувшая иллюминация ослепляет фараона, он на грани обморока или эпилептического припадка. «Сейчас, когда он потерял из поля зрения распростертые перед ним в мире и согласии земли, он понял, что его великое религиозное празднество превратилось в блестящее торжество». По просьбе Нефертити фараон приказывает открыть ворота города и допустить на это торжество толпы простолюдинов, «с которыми он не умел разговаривать, но которых любил, как равных ему детей Атона».
Эхнатон не просто одержим верой: он одержим добром, и милосердием, и «божественной» любовью к Нефертити. Она тоже любит его как господина, как бога, не понимает даже слов Дутмоса, который, став скульптором, превзошел в мастерстве Бака и ваяет ее изображение, а в перерыве между работой признается ей в любви: «Bce, кто живет под властью Атона, любят друг друга», — отвечает она. Назвав это про себя «божественной глупостью», Дутмос шепчет: «Не так, ваше величество. Совсем не так».
