Ее роман «Царь двух стран» (1966) посвящен легендарному египетскому фараону Эхнатону и его жене Нефертити.

Большинство действующих лиц романа — исторические лица, имена которых, как и события их жизни, почерпнуты автором из надписей на стенах гробниц и скульптурных изображениях.

Это история трагического героя, чьи идеи намного обогнали его время: Хоукс полагает, что он пришел к власти в 1367 г. до Рождества Христова, хотя наши историки относят время его правления к 1419—1400 гг. до P. X.

Впервые написавший об этом фараоне американский историк Дж. Брестед (1865—1935) назвал его первой индивидуальностью в истории.

Эхнатон — собственно, Аменотеп (или, по Хоукс, Аменофис) IV — первым выдвинул монотеистическое учение, почитая бога Атона единым, вечным и любящим создателем самого себя, всех людей и всей природы. Назвав себя Эхнатоном — «угодным Атону», он посвятил последнему множество великолепных по красоте и философскому содержанию гимнов. «Мысли и чувства его поэзии находятся в гармонии с деяниями ее автора», — писала Дж. Хоукс в предисловии к роману.

Она начинает свое повествование с отроческих лет Аменофиса. Уже в это время «его чувствительность перед лицом природы была чрезвычайной».

Мальчик не любил охоты, как, впрочем, и спорта. Его буквально тошнит от церемонии приношения жертвы богу Солнца. В равной степени не любит отрок солдат, а также политики, хотя парадоксальным образом совершенно очевидно сочетает эти качества с понятным для его положения и времени античным сознанием государственности и своей ответственности за судьбу страны, бразды правления которой вот-вот должны оказаться в его руках.

Полагая с этих юных лет всех людей равными перед богом, Аменофис брезгливо отталкивает от себя страшного вида нищего, но, видя, как солдаты пинками гонят его прочь, тут же посылает ему в дар свой дорогой перстень.

Болезненный, несколько женоподобный юноша поражает окружающих тем, что окружает себя музыкантами, художниками, учеными мужами, свитками папируса и каменными глыбами для скульпторов: такие пристрастия необычны для молодых мужчин эпохи.

Поначалу — с матерью и женщинами из гарема отца, а после — с учителем Мериром, и молодым скульптором Баком, и — к ужасу придворных — со случайно встреченными простыми гражданами ведет наследник престола беседы о религии и обычаях своей страны, о том, как религиозный и мирской уклад проявляется в повседневной жизни.

Кто лучше может судить о том, одинаковы ли люди под одним и тем же солнцем: воюющие друг с другом и сжигающие города мужчины — или женщины, у которых так много одинаковых забот, в каких бы странах они ни жили?

Зависит ли взаимопонимание людей от того, каким богам они поклоняются?

Что важнее для будущей вечной жизни в лоне Осириса: пышные похороны — или сделанное человеком в его земном существовании?

Что важнее для стабильности общественной жизни: покой, справедливость, вечный, неизменный порядок и красивая цикличность жизни, смерти и воскрешения — или волнение, стремление в движении поймать то неуловимое, что составляет сущность бытия?

Как сказываются налоги, без которых немыслимо поддерживать нужды государства и верховной власти, на судьбах подданных?

Мать еще видит в сыне всего лишь ребенка. Впрочем, ее «периодическая игра в оппозицию» всю жизнь будет лишь забавлять Аменофиса.

Другие жены фараона боятся говорить с ним начистоту.

Сводный брат Мерсур «окружен жрецами, но далек от бога».

Бак — излишне циничен.

Лишь простолюдинка с подкупающей и одновременно убийственной непосредственностью объясняет юному Аменофису, что сборщики податей должны как-то восполнять за счет налоговых сборов свое скудное жалованье. Но еще более поразителен ответ Бака на вопрос его царственного друга о том, куда деваются бесчисленные возложения на алтарь Осириса — мясо, вино и масла, цветы и драгоценности: «Полагаю, в кладовые жрецов <...>. Сказала же тебе недавно та женщина, что сборщики податей должны как-то жить. Так и жрецы <...>. А зачем добру пропадать? Или ты полагал, что бог приходит сюда в полночь опустошать жертвенники?»

И, к своему ужасу, юный наследник фараона чувствует, что эти слова лишь подтверждают его подозрения: не зря, стало быть, для него с самого начала храм Осириса пропитан «испарениями какого-то зла, особенно низкого и подлого <...>. Потребовалась атмосфера святилища бога воскрешения, чтобы поколебать его абсолютное упование на загробную жизнь».

Разгневанные жрецы пробуют изгнать его из священной рощи Осириса за якобы совершенное святотатство: «Мое проникновение сюда — меньшее святотатство, чем то, что вы оскорбляете меня», — возражает наследник престола. Тем не менее жрецы столь агрессивны, что ему приходится бежать, и скептик Бак утешает его: «Остается только посмеяться, наследный принц! Ты бежал, как газель от рассерженных крестьян, — ты, будущий царь Египта!»

Но если Бака непосредственно следующая за этим эпизодом сцена тоже только смешит, то Аменофиса она повергает в еще большее смятение: две похоронные процессии схватились в воротах кладбища из-за того, что, преследуя свою выгоду, распорядители кладбища продали им одну и ту же усыпальницу...

«Как могут быть люди праведными, если чиновник плутует, а жрец не верует?» — в отчаянии взывает юноша к своей возлюбленной.

Нефертити появляется на страницах романа довольно рано. Исторически происхождение ее неизвестно, сообщает писательница и развивает свою версию: девочка была дочерью Аменофиса III и нубийской жрицы Луны. Ее кормилица — жена шурина фараона. Юный наследник случайно знакомится с Нефертити в доме своего дяди и воспитателя, и девочка выражает ему свою симпатию и искреннее почтение. Отрок теряет покой. Именно любовь к Нефертити делает его мужчиной: влияние властной матери меркнет перед зовом нового чувства, ревность к которому с трудом удается преодолевать царице. Окружающие с недоумением видят, что наследник престола относится к этой девочке как к равной. Нефертити сказала юноше: «Ты мой свет, а скоро станешь светом мира». А он ей признается, что понял: «преисподняя с ее змеями и чудовищами — порождение кошмарных снов людей, их проступков и страхов», а в роще Осириса ему открылся свет истинного бога, дотоле посещавшего его лишь в видениях: бога света, жизни... И Нефертити добавляет: «И любви: все женщины поклоняются любви».

Внутренне наследник престола уже объявил войну жрецам Амона, захватившим и осквернившим религиозную власть. Становление Аменофиса как мужчины совпало с вызреванием тех перемен, которым суждено было случиться с его восшествием на престол. Наступило томительное время ожидания. Разочарование постигло юного богоискателя после встречи с верховным жрецом храма Атона: тот попросту не понял идеи божества света, жизни и любви. Аменофис возвращается к дискуссиям с Мериром и собственным медитациям и наблюдениям за природой. К изумленной радости Бака, он не только понимает идею скульптора об освобождении художников от пут традиций, но идет дальше — собственноручно делает на дощечке рисунок, запечатлевший утку в движении, тогда как воображение самого Бака поначалу «несмотря на его дерзкие идеи, находилось в плену старых форм». Будущий фараон ставит перед художником условие: отражать правду момента, правду индивидуальности и, наконец, правду чувств. Характерно, что, придя наконец к власти, юный Аменофис IV прежде всего делает Нефертити своей женой, а следующим главнейшим шагом считает сооружение нового храма Атона и утверждение новых путей искусства, чтобы научить художников и поэтов открывшимся ему истинам, предоставив царице-матери выслушивать ежедневные доклады визиря и главного казначея о делах при дворе и в провинциях, в армии и за границей.

Первая работа Бака как придворного скульптора — статуя Аменофиса IV — повергает его отца и учителя в такой ужас, что тот отрекается от сына. Но сам фараон и те, кто составляет узкий круг его ближайших друзей, довольны результатами его усилий: портретное сходство и живость скульптуры поразительны.