Звук, сравнимый с грохотом разламывающейся дамбы, которая не в силах более сдерживать напор океана, потряс все его существо. В нем угадывался гвалт сорвавшегося с цепи зверинца; топот жирафов и слонов, бегущих на водопой; рев, ржание и дикий гогот взбесившихся человеческих существ. Они все ближе и ближе и вот они здесь. Взлохмаченные пьяные ряшки, перекошенные от алчности рыла, похотливые помыслы на гнусных мордах — от них несло блевотиной и спиртным, которым они только что угостились в винных погребах Его Величества. Многие из ворвавшихся, спотыкались и роняли серебряные сосуды, которые они нахапали в близлежащей кладовой. Интересно, что на Фридриха, неряшливо как и все они одетого, никто не обратил внимания; только один плешивый и сутулый пролетарий с узким лицом дружелюбно пролепетал, «Как ты сюда пролез наперед всех, зяма?» и заплетающимся языком предложил глотнуть из бутылки водки, которую он вынул из-за пазухи. Все смешалось в буфете. В мгновение ока остатки продовольствия были вычищены под метелку; консервы и хлеб частично съедены на месте, а недоеденное унесено в карманах. Буря понеслась крушить и ломать дальше. Затухающий шум ее — вой, треск и хряст — был какое — то время слышен в отдалении. Потом все стихло. В опустевшей комнате оставались лишь трое: готовящийся уходить Фридрих с кулями на плече, уснувшая в сундуке, сладко храпящая личность в засаленном армяке и пузатенький красногвардеец, с пышным кумачовым бантом на груди, только что забредший сюда. Красногвардеец, с порога нацелившийся на блестящие часы на стене, кряхтя взобрался на мраморную столешницу комода и, задрав обе руки, тянулся вверх. Завернут он был в черную как сажа кожанку и галифе, голову покрывал кожаный картуз и на боку в висел маузер. Подошвы его добротных хромовых сапог скользили и оставляли грязные отпечатки на узорчатой полированной поверхности камня. Что — то знакомое показалось Фридриху в нем. Профиль, поворот головы, манера держаться. «Да это же мой свояк!» внутренне ахнул он. Фридрих стал припоминать. Последний раз он встретил Павла Кравцова весной 1914 года на именинах его сына Сережи. Друзьями они с Павлом так и не стали. Сказывались разница в мировоззрениях и характерах. Зинаиде Андреевне пришлось приложить много усилий, чтобы уговорить мужа пойти к ее сестре на праздник. Когда они появились, квартира на Литейном, где проживали Кравцовы, была почти пуста. Павел не был особенно популярен и друзей у него почти не было. Зато сынишки их, Борис и Сережа, ладили превосходно и тут же стали показывать друг другу новые игрушки. За столом Павел был угрюм, пил мало и ругал самодержавие. «А что придет на смену, если будет по твоему?» спросил его тогда Фридрих. «Наступит всеобщее счастье,» последовал ответ. Это происходило три года назад. Тогда Фридрих не верил, что Павел говорил всерьез. «Что же могло превратить петроградского адвоката в большевика? Вот он сейчас стоит передо мной на комоде и стыда у него нет,» Фридрих продолжал буровить глазами спину свояка. Тем временем Павел отодрал ходики от стены и повернулся к Фридриху, намереваясь вместе с добычей спрыгнуть на пол. Их взгляды встретились. Выражение паники, страха и смущения перекосившее его физиономию через мгновение перешло в наглую надменность. «Что ты можешь мне сделать?» говорили его глаза. Наступило долгое молчание. Затаив дыхание Фридрих рассматривал сильно изменившиеся черты его когда-то аристократического лица. Идеология и порочные наклонности перевернули егo. Нахрапистость и зазнайство заменили прежнюю деликатность и раздумье. Враждебность и нетерпимость вытеснили последние остатки благожелательности. Коварство и жестокость переполнили его до краев. Подражая «товарищам» из ЦК, Павел отпустил бородку с хищно закрученными усами, а сросшиеся, густые брови, острые собачьи уши и кривая улыбочка на плотоядных губах придавали ему пугающий вид. Фридрих презирал его. Этот индивидуум был недостоин даже приветствия. «Не смей брать! Это не твое!» «А тебе что?» Павел говорил будничным голосом, как — будто они последний раз виделись вчера. «Это собственность русских царей,» прорычал в ярости Фридрих. В тусклых глазах Павла появилось насмешливое удивление. «Все кроме тебя знают, что император Николай отрекся от царствования еще в марте этого года и с тех пор охотников занять его престол нет,» поучал он, как если бы Фридрих был несмышленыш. «Тогда это собственность русского народа,» упрямился Фридрих, подходя ближе к комоду, на котором продолжал стоять широко расставив ноги Павел. Тому было неудобно и боязливо, и отчаянно хотелось слезть, но мешала гордость. «А что у тебя в мешках?» попытался перехватить инициативу Павел. «Это кормежка для моих юнкеров,» сквозь зубы, с ненавидящим лицом ответил Фридрих. «Ну и что? Все равно не положено. Разрешения на изъятие имущества из дворца тебе никто не давал.» «А у тебя откуда разрешение воровать?» Павел поморщился. «Язык у тебя, Фридрих, так и остался солдафонским. Посмотри на меня.» Он кокетливо повел плечами и задрал носик. «Я теперь новая власть. Ты должен величать меня товарищ Багровый. Это мой партийный псевдоним. Меня в Петросовете все знают. Ленин ручку жмет. Товарищ Зиновьев утвердил меня, как бывшего адвоката, обвинителем царского режима на политических процессах.» «Ну, до этого еще далеко. Мы вас через неделю из Смольного вышибем. Народ за вами не пойдет. Слышал я ваши байки об экспроприации собственности и обобществлении женщин.» «Почему народ не пойдет? Валом повалит; как вот сейчас. Эти идеи нравятся миллионам. А не пойдет, так заставим пойти.» Рука Павла скользнула к кобуре. «Население мечтает о спокойствии, безопасности и изобилии. Какой режим эти блага им предоставит: ваша обожаемая монархия, демократическая республика Керенского или наша большевисткая диктатура большинству наплевать. Народ как руда. Он слеп и бесчувственен. Он сам не знает, что ему лучше. Ему надо указывать; им надо руководить; ему надо объяснять. Мы пришли, чтобы выплавить из него сталь и отбросить в отвал шлак и пустую породу.» У Фридриха захватило дух. «Да кто же вам позволит?» «Нам не надо никого спрашивать. Те, кто пытался нас остановить, валяются дохлыми на морозе. Пойди посмотри на своих юнкеров,» с ехидной улыбкой завершил Павел и, присев на корточки, осторожно сполз с комода. Почувствовав себя на твердой почве, он приосанился и выпятил грудь. «Это не мы; так их отделали двести егерей генерала Черемисова. Ленин специально вызвал их из Финляндии. А когда с юнкерами было кончено, егеря oтворили народу двери во дворец.» Павел нетерпеливо взглянул на часы. «Третий час ночи. Заболтался я с тобой. Мне пора в Малахитовый зал. Министров — капиталистов снимать будем.» Уже в дверях он обернулся и добавил, «Если увидишь мою жену и ребенка, передай — пусть приезжают. Я в Смольном каждый день. Там им любой часовой скажет, где найти товарища Багрового. Запомнил?» Бросив оценивающий взгляд на Фридриха, он иронически прокричал, «А вообще, переходи к нам. Мы тебе хорошую должность найдем.» Фридрих поперхнулся и зашагал прочь.
Наружную дверь долго искать не пришлось. Она стояла непритворенной и через нее внутрь валил морозный пар, оседая инеем на стенах. На пороге лежало женское тело, которое мешало эту дверь закрыть. Баба, одетая в заплатанный кожух, была или мертва, или мертвецки пьяна, скорее всего последнее. Из — под ситцевой юбки выглядывали ноги в стоптанных баретках, а голова, закутанная в клетчатый платок, покоилась на тротуаре. Когда Фридрих переступал через ее короткое толстое тело, глаза ее приоткрылись и посиневшие губы промямлили, «А ты ничего… Сбегай за водкой, касатик.» Фридрих наклонился — к волосам ее тоже был приколот красный бант — втащил ее в коридор и плотно затворил за собой. Bзволнованный, oн вышел на Дворцовую площадь. До утра было недалеко, но мрак и хаос над городом не редели. Глаза его искали и не находили друзей и баррикаду, где он недавно сражался. Фонари на столбах были разбиты все до единого и только два ряда зажженных окон Зимнего бросали белый призрачный свет на запятнанную кровью, заиндевевшую мостовую и разбросанные трупы на ней. Откуда — то с Невского сюда доносилось звяканье трамвая, гуденье автомобильных клаксонов, женский смех и веселые голоса полуночных гуляк. Здесь же в безлюдной, могильной тишине в проломах разрушенных баррикад лежали мертвые тела юнкеров, а в кузове одинокого грузовика, замершего посередине площади угадывались руки и ноги брошенных внавалку убитых. Со слезами на глазах Фридрих осматривал тела, узнавая в погибших своих недавних знакомых. Выражение лиц у покойников было торжественно — одинаковым, как если бы они знали, что — то неизвестное ему. Все они после кончины от огнестрельных ран были из мести зверски исколоты штыками. «Откуда у людей столько злобы?» вслух спросил сам себя Фридрих. «Это классовая ненависть; она сильнее ненависти к иноземному врагу,» ответил ему знакомый голос. Фридрих вздрогнул всем телом и оглянулся. Перед ним стоял Григорий Жеребцов. Глубокие тени залегли под его провалившимися глазами, он похудел и побледнел, нос заострился, но был он жив, здоров и невредим.
