Будь что будет, решил Ньютон, откинулся на спинку сиденья и только теперь почувствовал, как сильно проголодался. Запеченная картофелина все еще лежала в кармане его камзола, но желание узнать, что находится в корзине, заставило нагнуться, поднять ее к себе на колени и открыть крышку.

Никаких съестных припасов внутри не оказалось, вместо них под чистой льняной салфеткой лежал странный диск с небольшой шишечкой посредине. Ньютону пришлось потрудиться, чтобы вытряхнуть его на сиденье рядом с собой, но как только он взял загадочный предмет в руки, диск начал вибрировать и излучать вокруг себя такое сияние, что Ньютон невольно зажмурил глаза и едва не выронил свою находку на скрипящий, покачивающийся пол экипажа».

– Осторожно! – шепчет Моня. – Ради бога, осторожно.

Он испытывает сейчас те самые чувства, которые некоторое время назад испытывал Ньютон: его подташнивает, голова гудит, сердце колотится так отчаянно, что домик на Бахаревской сотрясается от этих ударов. Он нашел свой диск. Но находка эта озадачила Моню. Мало того что диск светится, так еще по окружности его выдавлены какие-то странные фразы. Однажды тетя Бася обронила мимоходом, что парикмахеру Менделевичу якобы удалось восстановить первозданную чистоту предмета, найденного под окном конторы «Вторчермет», и что они оба видели на диске слова, составленные из букв, похожих на те, что были начертаны на пропавших свитках бобруйской синагоги.

К сожалению, Моня тогда не успел проверить достоверность ее слов – дом Менделевича после его смерти оказался опечатан, да и где именно он держал несостоявшуюся «противотанковую мину», тетя Бася, естественно, не знала. Впрочем, теперь все это в прошлом. Теперь он жалеет лишь об одном: слишком много неровностей оказалось на дороге, ведущей к северу от Кембриджа, и оттого текст, написанный на древнееврейском, прыгает перед глазами, затрудняя чтение и затеняя смысл прочитанного. Моня на мгновение задумывается и снова берется за карандаш.

«Текст, написанный на древнееврейском, прыгал перед глазами и затруднял чтение. Ньютон держал диск на коленях и, преодолевая его вибрацию, а также ухабы и впадины Северной дороги, пытался сложить воедино слова, идущие по кругу, чтобы получить наконец цельное представление о том, ради чего их поместили на этой светящейся поверхности. Два года занятий в Кембридже «мертвым» языком не прошли даром. Значение каждого слова было ему понятно, вот только смысл большинства фраз, которые из этих слов складывались, ускользал напрочь.

Он почти сразу сумел разобраться с той частью текста, где говорилось о большом камне, летящем к Земле, и о вроде бы неизбежном столкновении с ним. Но из других фраз, идущих следом, выходило, что катастрофу можно предотвратить, если вовремя оказаться в определенной точке, координаты которой были, очевидно, крайне важны, а потому несколько раз повторялись в разных частях диска. Ньютон выучил их наизусть: 53° градуса северной широты и 29° градусов восточной долготы, хотя, с другой стороны, эти цифры ничего не проясняли, потому что место, где располагался Кембридж, было на один градус южнее и почти на 29 градусов восточнее, что составляло примерно, как он прикинул, около двух тысяч километров. Но чем дольше углублялся он в смысл прочитанного, тем все более и более путаными казались фразы, пока весь текст не превратился в мешанину совершенно неудобоваримых слов. Дважды, например, повторялось в нем слово «Бобруйск», которое нельзя было перевести ни на один из знакомых ему языков, несколько раз была упомянута какая-то аптека, находящаяся возле лужи, многократно повторялось время – три часа пополудни, и дата – последний день месяца Сиван 5715 года. В этот день и в этот час требовалось поднять на вытянутых руках диск, лежащий сейчас на коленях Ньютона, а затем совместить его окружность с окружностью Солнца, которое к этому моменту станет почему-то совершенно черным.

Помимо черного Солнца, Ньютона смутила дата. Он знал, как перевести числа календаря, которым пользовались в древней Иудее, на те, по которым со времен реформы Григория XIII жила Европа, – получилось 30 июня 1954 года. А это, в свою очередь, означало одно – требования инструкции, нанесенной на диск, можно было исполнить только через 227 лет, отсчитав их с того момента, когда человек в длинном пальто и круглой шапочке усадил его в роскошный экипаж и ни словом не обмолвился, что следует сделать, чтобы оказаться в нужное время в указанном месте.

Но самое неприятное было написано на обратной стороне диска. Смысл этой записи сводился к тому, что если все сделать правильно, то разрушительной катастрофы можно избежать, а вместо нее случится всего лишь одна маленькая неприятность – человек, который поднимет диск и совместит его с черным Солнцем, исчезнет навсегда, и не только с лица Земли, но и из памяти всех, кто когда-либо находился с ним рядом.

– Черт возьми, – подумал Ньютон и впервые пожалел о том, что в свое время настоял на желании отправиться на учебу в Кембридж, вместо того чтобы сделать так, как просила его матушка, – пойти по торговой части».

– Черт возьми, – думает Моня, бросает на стол карандаш и откидывается на спинку стула. В отличие от Ньютона, он знает, что такое Бобруйск, знает координаты своего города, знает аптеку и лужу около нее. А еще он знает, что сегодня вторник, 29 июня 1954 года, и что завтра в три часа дня должно произойти солнечное затмение. Об этом необычном явлении уже несколько недель трубили все газеты, а по радио выступал ученый из Москвы, который советовал заранее вырезать из оконного стекла прямоугольные пластинки и хорошенько прокоптить их на открытом огне. Смотреть на солнечное затмение при помощи таких приспособлений, утверждал он, будет и легко, и абсолютно безопасно.

Единственное, чего не знает Моня, – где сейчас находится диск, который 227 лет назад лежал на коленях у Ньютона. «А если бы знал, – спрашивает он себя, – тогда что?..» Так и не додумав эту мысль до конца, он вдруг чувствует, как в комнате становится нестерпимо душно. Моня подходит к окну, распахивает его створки и полной грудью вдыхает влажный ночной воздух.

Луна по-прежнему висит над самым домом, и в ее свете он различает странного человека в длинном до пят пальто и в черной шапочке на обритой голове. Он узнает этого человека. В городе все зовут его реб Йорцайт, что означает «годовщина смерти». В руках у реб Йорцайта, который движется от калитки по направлению к дому, поблескивает какой-то круглый предмет.

Тетя Бася, отреагировав на звук раскрывшихся створок, вздыхает за фанерной перегородкой, а потом произносит хриплым, не проснувшимся еще голосом:

– Моня, ты спишь или что?

– Сплю, – отвечает Моня и перегибается через подоконник.

Диск медленно, словно в затянувшемся сновидении, выплывает из рук реб Йорцайта и плывет по направлению к рукам Мони. И едва Моня подхватывает его, луна, словно выполнив свою миссию, закатывается наконец за крыши соседних домов, а спящий город привычно погружается в густой предутренний сумрак.

Ньютон закончил сжигать бумаги, медленно встал со своего кресла, стоящего в библиотеке, миновал гостиную и, приложив невероятные усилия, кашляя и поминутно задыхаясь, поднялся наверх, в свою спальню.

Добравшись до кровати, он захотел было скинуть халат, но отчего-то передумал. Едва голова его коснулась подушки, слезы снова, как давеча в библиотеке, прорвали остатки невидимой плотины, которую все эти дни он тщательно воздвигал внутри себя, запрещая думать о приближающейся смерти. Теперь, когда эта плотина окончательно рухнула, Ньютон с удивлением обнаружил, что не испытывает больше никакой жалости к самому себе, точнее, к рыдающему в постели старику, которому вот-вот предстоит покинуть привычный для него мир. Осознав это, сэр Исаак попытался представить, с кем из остающихся на Земле ему будет тяжелее всего расстаться. Он предполагал, что перед его внутренним взором пройдет целая череда знакомых лиц, но память упорно выталкивала из своей глубины один-единственный образ. Это был образ странной рыжей собаки, которая начала навещать его практически сразу, как только Ньютон переехал по настоянию врачей из центра Лондона в Кенсингтон. Собака появлялась, как правило, в вечерних сумерках, становилась на задние лапы, цепляясь передними за ажурную ограду недалеко от входа, и в такой позе неподвижно ждала, когда сэр Исаак, гулявший по аллейкам вокруг дома, наконец-то ее заметит. Она не лаяла, не повизгивала, не пыталась хоть чем-то обнаружить свое присутствие, она просто стояла и ждала. И только когда сэр Исаак приближался к ней, она начинала радостно вилять хвостом и виляла так все время, пока они стояли друг против друга, разделенные невысокой оградой, и глаза ее, устремленные на Ньютона, были большие и очень грустные, словно она хотела сообщить ему нечто важное, хотела, но, увы, не могла.