Вначале еще можно было говорить о вещах более или менее понятных. Это когда буквы, обычные буквы текста стали вырастать перед глазами Мони, как вершины каких-то громадных гор, или когда все вокруг полыхнуло таким жаром, что Моня на мгновение испугался, не загорелся ли внезапно дом, в котором спала ничего не подозревавшая тетя Бася. Или когда он увидел отца, стоящего в центре круга из вращающихся звезд. Вращение их сопровождалось такими же звуками, какие издавал когда-то шнековый пресс на бобруйской маслобойне, – только гораздо более громкими, и громкость эта постоянно нарастала. Да и сами звезды вращались с каждым мгновением все быстрее и быстрее, пока Моня не почувствовал, что уже не в силах уследить за их мельканием, а потому закрыл глаза и в ту же секунду исчез.

А потом он вдруг снова возник, но не сам по себе, не как Моня Карась, а как некая бестелесная субстанция, в совершенно незнакомом месте, которое даже при самой богатой фантазии нельзя было назвать обителью Всевышнего. Владыка Вселенной явно не торопился устраивать личную аудиенцию для Мони. Вместо этого Он отправил его в какую-то непонятную командировку, и Моня хоть с явным опозданием, но все-таки догадался, что ему указали ту единственную точку на земном шаре, где наверняка хранилась разгадка мучившей его тайны.

Поняв это, он как бы раздвоился. Одна бестелесная его часть втягивала в себя запах утреннего дыма, подымавшегося из печных, а точнее, из каминных труб. Было это в предместье Лондона под названием Кенсингтон, где во дворах с ухоженными газонами и подстриженными кустами стояли дома, обвитые густым зеленым плющом.

Другая его часть, вполне себе осязаемая, в шлепанцах и пенсне, сидела в это же самое время за столом, придвинутым к фанерной перегородке, за которой, причмокивая во сне, сладко спала бывшая партизанка, а ныне легендарная держательница «черного рынка».

И пока неподвижная Луна освещала Моню, размазывая по поверхности стола колеблющуюся тень квартиранта тети Баси, другое бестелесное его воплощение отыскало наконец из множества домов лондонского предместья тот единственный, где жил, вернее, умирал почтенный англичанин по имени Исаак Ньютон, хранивший в анналах своей памяти все то, что пытался выяснить медитирующий на старинной книге Моня Карась.

С этого момента жизнь престарелого профессора со всеми его капризами, болезнями, уязвленным самолюбием, мировым признанием и вросшим ногтем не просто захлестнула Моню, а заставила подчиниться ей, да так, словно не сэр Исаак Ньютон, а он, скромный служащий конторы «Вторчермет», ощущал внутри себя все то, что происходило сейчас в одном из домов лондонского предместья. Лоб Мони покрылся холодной испариной, тело корчилось от нестерпимой боли (он знал: боль эта вызвана камнем, раздирающим мочевой пузырь Ньютона), но он терпел, потому что начинал догадываться, какая миссия выпала на его долю.

Медитация на семидесяти двух именах Всевышнего привела к тому, что по чьей-то странной прихоти песочные часы его жизни внезапно перевернулись, и эта жизнь, описав головокружительный вираж, выпала из середины ХХ века, сместившись на двести с лишним лет назад.

Время, которое он считал до сих пор далеким прошлым, в одно мгновение стало для него временем настоящим.

И вот уже Моня впитывает всеми порами своего тела свежесть раннего мартовского утра 1727 года, в котором он так внезапно очутился. Ноздри его расширяются, вбирая целительный весенний воздух – не чета тому застоявшемуся и затхлому, что наполняет маленькую комнату под боком у похрапывающей тети Баси.

Он смотрит вокруг и замечает то же самое, что наверняка все последние дни видел здесь Исаак Ньютон. Разлапистые кроны старинных лип, стоящие вдоль ограды дома в Кенсингтоне, покрыты новой, только что проклюнувшейся листвой. Моне почему-то кажется, что эта листва должна напоминать умирающему Ньютону тщательно изготовленную декорацию, за которой скрывается что-то страшное, нарочно затаившееся за зеленой завесой. И едва он додумывает эту мысль до конца, как приходит понимание, что и на самом деле все обстоит именно так.

Боль, вызванная камнем, терзавшим мочевой пузырь, внезапно отступает, и Моня чувствует, как во всем теле обнаружилась давно позабытая легкость. Он пытается разобраться с этим новым для себя ощущением, но не успевает. Множество событий из жизни Ньютона, перемешанных, как стеклышки в гигантском калейдоскопе, с бешеной скоростью мелькает перед его глазами.

Когда Моне невероятными усилиями удается прервать их безостановочное движение, в памяти остается только обрывок сна, который этой ночью приснился сэру Исааку. В этом сновидении Ньютон видел себя почему-то беременным, и его организм пытался, но никак не мог исторгнуть из себя бродящую внутри него новую жизнь.

Странный сон становится для Мони своеобразным лоцманским катером. Он следует в его фарватере и почти сразу попадает в спальню, расположенную на втором этаже добротного кирпичного особняка.

За стенами дома – раннее утро, а в комнате из-за плотно прилегающей к окну шторы царит полумрак, подкрашенный раскаленными докрасна углями камина. Над камином развешены пучки сушеных трав, и запах, идущий от них, кажется Моне знакомым – так пахло сено на чердаке дома, где он почти целый год скрывался после контузии, полученной в бою с немецкими танками.

Впрочем, эти воспоминания длятся недолго. Моня слышит надсадный старческий кашель, а затем различает стоящую посреди комнаты кровать и человека на ней, который время от времени прикладывает к губам скомканный кружевной платок.

Моня впервые так близко видит перед собой того, ради которого здесь оказался. Кашель прекращается, но какое-то время сэр Исаак еще лежит, уткнувшись в подушку, затем с трудом отрывается от нее и садится, спустив с кровати отекшие, вздувшиеся буграми ступни. Ночная рубашка неловко задралась, и Моня замечает синие пятна, проступившие на ногах Ньютона. Такие пятна он уже встречал. Были они у доходяг, спасенных из гетто, и тетя Бася, хозяйничавшая в партизанском лазарете, говорила, что раз Господь посылает такие знаки человеку, то гешефт, то есть сделку между ним и жизнью, надо прекращать, потому что она – жизнь – в его услугах больше не нуждается.

До лазарета в лесу под Бобруйском – более двух столетий, и его деревянные нары, покрытые свежесрубленными еловыми лапами, ни в какое сравнение не идут с широкой кроватью, уставленной по углам колоннами с натянутым на них балдахином. Впрочем, сейчас эти колонны оказываются как нельзя более кстати. По крайней мере, одна из них. Держась за нее, Ньютон поднимается, нашаривает лежащий на стуле халат, надевает его поверх ночной рубашки и босиком, осторожно, словно проверяя на прочность пол своей спальни, направляется к двери.

Моне кажется, что движения Ньютона нарочито замедлены, будто он боится расплескать нечто важное, что накопил в себе за восемь десятков лет прожитой жизни. А еще ему кажется, что от сэра Исаака исходит такой же запах, как от пучков травы, развешенной над камином, – запах давным-давно скошенного луга, который вопреки всему сохранили хрупкие, безжизненные стебли.

Ньютон плавно, без резких движений, тянет на себя ручку двери и начинает спускаться по деревянной, отполированной до зеркального блеска лестнице. Спускается он боком. Вначале ставит на ступеньку одну ногу, потом присоединяет к ней другую, на какое-то время застывает неподвижно, а затем продолжает спуск, повторяя одни и те же движения.

Столовая, в которую Ньютон попадает, благополучно миновав лестницу, так же как и спальня, погружена в полумрак. Накануне он настоял, чтобы прислуга по утрам не поднимала шторы, потому что солнечный свет давит на глаза, отчего они слезятся, мешая разбирать бумаги и делать последние распоряжения. Хотя, догадывается Моня, причина все-таки в другом: сэр Исаак инстинктивно начинает отдалять себя от всего того, что существует за стенами его дома.

Столовая уставлена массивной мебелью, предметы выглядят в полумраке пугающими таинственными глыбами. Сидя в углу кожаного дивана, в неудобной позе спит молодой человек в кафтане и узких панталонах, заканчивающихся сразу под коленями. Ноги его в белых чулках обуты в щегольские туфли с металлической пряжкой. Все это вместе с черным шейным платком, который он не развязал на ночь, говорит о том, что человек уснул нечаянно, вопреки собственным намерениям, но готов по первому зову прервать свой сон и броситься на помощь хозяину этого дома.