Моня откуда-то знает, что спящего человека зовут Джон Кондуитт, что он приходится родственником ему, вернее, сэру Исааку, и что более преданного человека в эти последние для Ньютона дни отыскать было бы просто невозможно.

Сэр Исаак старается ступать тихо, боясь разбудить спящего, а когда наклоняется за его треугольной шляпой, упавшей с дивана, прикрывает ладонью рот, чтобы не прорвался наружу скрывающийся в нем кашель.

Одна из дверей столовой ведет в кабинет, и едва Моня проходит туда вслед за Исааком Ньютоном, как его тотчас же охватывает чувство острой зависти. Книжные шкафы вдоль стен, набитые сотнями книг, стопки увесистых фолиантов, небрежно сваленные по углам, посверкивающий в свете канделябров медный корпус телескопа… Если бы Моню спросили, какие призы ему больше всего хотелось бы получить в этой жизни, он, не задумываясь, назвал бы Лидию Васильевну Жмых по прозвищу Кидивониха и кабинет, подобный тому, в котором оказался. Хотя кабинет в этом списке он обозначил бы все-таки первым.

Сэр Исаак внезапно останавливается и некоторое время стоит неподвижно, словно вспоминая, зачем, собственно, он сюда пришел. Моня между тем перемещается поближе к камину, похожему на тот, что был наверху, в спальне Ньютона. Но не камин привлекает его внимание, а портрет над ним, вставленный в богатую, отделанную золотом раму. Портрет отдаленно напоминает Моне иллюстрацию из учебника по физике. Печатали учебник на серой шершавой бумаге, а потому разглядеть на картинке, изображавшей Ньютона, что-либо, кроме парика, обрамлявшего лицо со смазанными чертами, было нереально. На портрете, который висит над камином, у сэра Исаака пронзительный взгляд голубых глаз, яркий румянец на гладко выбритых щеках, острый нос и плотно сжатые губы. Ниспадающий темными волнами парик оттеняет светлую рубашку с расстегнутым стоячим воротником, а на плечи наброшена тяжелая мантия, вобравшая тончайшие оттенки кофейного цвета.

Моня переводит взгляд с портрета на оригинал, который когда-то терпеливо позировал художнику, и дивится перемене, случившейся в его облике. Черты лица Ньютона стали мелкими, впалые щеки утратили румянец, а подслеповатые глаза вообще как будто не имеют никого отношения к тем, что изображены на портрете. Вместо парика, забытого в спальне, голова покрыта поредевшими седыми волосами, и только нос сохранил свою строгую, почти графическую заостренность.

Впервые за это время Моня испытывает чувство жалости к сэру Исааку. Стоящий посреди кабинета старик почему-то вызывает мысли об отце, который, если бы не сгинул в сталинских лагерях и вдруг дожил бы до преклонных лет, мог выглядеть таким же беспомощным, но только без собственного парадного портрета, без кабинета, уставленного книжными шкафами, без кирпичного особняка и сада с вековыми деревьями вдоль ограды. На мгновение Моня видит отца, потерянно застывшего среди снующей толпы, отца, который ищет его обреченным, затравленным взглядом. Ищет и не находит.

Впрочем, это видение мимолетно. Моня наконец понимает, почему остановился сэр Исаак. Он просто забыл, в каком из шкафов искать старинный сонник, который в родовом имении Манор-Хаус читала и перечитывала его матушка. Ньютону необходимо расшифровать странный сон, приснившийся ночью. Этот сон смущает и тревожит его. Он полон желания понять, не означает ли собственная беременность – так ярко увиденная в сновидении – позитивные изменения в истории его болезни. Моня знает место, где лежит эта книга, но подсказать что-либо сэру Исааку не может, как бы этого ему ни хотелось.

Когда потрепанный фолиант, пахнущий почему-то старой кожаной обувью, отыскался, сэр Исаак начинает осторожно листать пожелтевшие, местами слипшиеся страницы. Через какое-то время, не найдя ничего похожего на свой сон, он безвольно роняет книгу на пол, но не наклоняется, чтобы поднять ее, а медленно идет к окну, оттягивает край шторы и плачет, прижимаясь лбом к переплету рамы.

Моня смотрит на его содрогающуюся спину и вспоминает, что точно так же он сам плакал в детстве, когда отец оставлял его одного в опустевшем доме, – плакал, как этот старик, громко всхлипывая и шмыгая носом. Ему понятно, чем вызваны слезы Ньютона. До сэра Исаака дошло наконец единственно верное толкование ночного видения. Его организм действительно готовился исторгнуть из себя жизнь, но она, эта жизнь, оказалась его собственной, одному ему принадлежавшей.

Моня чувствует беспросветную, почти звериную тоску, которая захлестывает человека с растрепанными седыми волосами. Чувствует так глубоко, что в этот момент сам готов раствориться в ее мрачной безысходности.

Неизвестно, как бы он прошел через это испытание, если бы не почтовый поезд под номером 76. Этот поезд числился в списке самых каверзных сюрпризов Бахаревской улицы. Железнодорожная ветка, проложенная неподалеку от дома тети Баси, помимо того что являлась символом прогресса, несла в себе одно, но зато весьма существенное неудобство. Именно по этой ветке каждую ночь ровно в три часа двадцать две минуты проходил пресловутый № 76, и его паровозная бригада считала своим патриотическим долгом салютовать спящему городу протяжными и громкими гудками. Бороться с этим было так же бессмысленно, как бороться с не зависящими от человека явлениями природы. А потому жители Бобруйска смирились и занесли этот поезд в список проклятий, наложенных на город по чьей-то недопустимой халатности.

Протяжные гудки на некоторое время разъединяют Моню и сэра Исаака. Собаки, залаявшие сразу во всех дворах, и горестный возглас «Вейзмир!», посылаемый тетей Басей вслед уходящему поезду, возвращает Моню к реальности. Но эта реальность сейчас ему не нужна. Он жаждет другой, той, в которой Ньютон готовится к уходу из жизни. Жаждет не потому, что желает стать свидетелем горестного события. Он чувствует, что вот-вот раскроется тайна исчезнувшего диска, поскольку эта тайна – в чем Моня уже практически не сомневается – связана с последними днями сэра Исаака. А посему ему просто необходимо вернуться в Кенсингтон. Жизненно необходимо.

Моня с надеждой смотрит на луну. Его не удивляет, что прошла половина ночи, а луна так и не поменяла свое место. Он вообще ничему не удивляется. Им движет жажда развязки. Он понимает: если то, ради чего он бодрствует этой ночью, не откроет ему своей тайны, жизнь лишится всякого смысла. Ему становится страшно. Он боится провести остаток лет, погрузившись в беспросветную тоску, подобную той, что испытывал Исаак Ньютон, плачущий у окна кабинета. Он не хочет такой участи. Не хочет! Не хочет!

Внезапно Моня осознает, что последние слова он не просто проговаривает вслух, он их кричит. Не хватало только, чтобы проснулась тетя Бася.

Он вслушивается в то, что происходит за фанерной перегородкой, но улавливает совсем другие звуки. Стук каблуков, сбегающих с высокого крыльца, слышит он. Стук тех самых щегольских туфель с медной пряжкой, что были на ногах Джона Кондуитта. А затем сразу свист кнута и цоканье копыт вперемежку с дробным звуком колес конного экипажа, подпрыгивающего на мощенной булыжником улице. Впрочем, слышит он все это уже не в своей душной комнате, а в просторном кабинете сэра Исаака.

Ньютон сидит в кресле перед камином. Рядом с ним – массивный сундук, которого раньше – Моня готов поклясться – здесь не было. Крышка сундука открыта. Рука Ньютона раз за разом медленно опускается внутрь, достает пачки исписанных листов и так же медленно переправляет их в камин. Огонь в топке гудит. Углы листов обугливаются, загибаются кверху, а потом вспыхивают, и фонтаны красных брызг вместе с пригоршнями серого пепла разлетаются в разные стороны.

За все это время Ньютон ни разу не поворачивает голову в сторону сундука, ни разу не смотрит на то, что достает из его чрева. Он знает, что там лежит. И он не хочет, чтобы кто-нибудь еще знал о таинственных событиях его жизни, которые до сей поры были надежно спрятаны внутри заветного ящика.

Теперь Моня понимает, почему покинул дом Джон Кондуитт. В эти минуты сэр Исаак желает остаться один. Совсем один.