Гребнев был биотехнологом, было ему всего тридцать шесть, и на Кабенг — первое место его работы вне Земли — он прибыл четыре года назад. Это всё, что я успел узнать о нём из записей в своих мнемоблоках. Мне казалось, что этого вполне достаточно.
Мы ехали быстро, но скорость нашего движения объяснялась совсем не умением Гребнева водить вездеход — скорее его безрассудством и отчасти знанием местности. Классный водитель никогда не стал бы так разгоняться, но достиг бы цели значительно быстрее — потому хотя бы, что не оказался бы вынужденным поминутно тормозить. Пару раз на особенно крутых поворотах, когда мы проскакивали через каменистые участки пустыни на водоразделах, даже срабатывала блокировка, но Гребнева, похоже, это нисколько не смущало. Я не вмешивался. Выигрыш каких-то минут не играл никакой роли, а мне надо было отдохнуть и сосредоточиться перед тем, что предстояло сделать.
Километров через тридцать этой сумасшедшей гонки, когда мы переваливали через гребень очередного песчаного холма — классный водитель предпочёл бы объехать его понизу, чтобы не терять скорости — я заметил справа шлейф пыли. Через пару минут вездеход, за которым он тянулся, поравнялся с нами, Гребнев снизил скорость, и Ронкетти, надев шлем, выскочил наружу, не дожидаясь полной остановки. Мы подождали, пока догнавший нас вездеход подберёт его, затем снова рванулись вперёд. До цели оставалось ещё километров шестьдесят — почти полчаса такой же гонки, если дорога не ухудшится.
То, что ждало нас в девятнадцатом секторе, было, насколько я успел понять, очень крупной, хотя и привычной уже неприятностью. Пустыня вокруг нас была совершенно мёртвой — но только сверху, только в относительно тонком, от двадцати до пятидесяти метров, поверхностном слое, насыщенном стабилизированным биофиксатором. Рано или поздно организмы Кабенга неизбежно находили против него противоядие, и тогда происходил прорыв жизни к поверхности, остановить который можно было путём применения всё новых модификаций биофиксаторов. Всё это было бы вполне терпимо, если бы не одно обстоятельство: на сегодняшний день скорость, с которой биосфера Кабенга приспосабливалась к очередной модификации отравы, уже превосходила скорость, с которой люди здесь способны были разрабатывать эти новые модификации и производить достаточные их количества. И потому недалеко уже было то время, когда добыча бета-треона в этой пустыне станет невозможной, и человеку придётся уйти.
Впрочем, меня эти вопросы тогда уже не волновали.
Ронкетти бросил на ликвидацию прорыва все наличные силы: Четыре вездехода высшей защиты, в баках которых было по пять-шесть тонн биофиксатора, и два флаера, специально переоборудованных для таких работ. Правда, это были лёгкие двухместные машины, которые могли взять совсем незначительный вес, но, когда мы достигли цели, я понял, насколько их применение облегчило нам задачу. На гребне прорыва шёл скэнб, его жёсткие, как проволока стебли уже поднимались сплошной колючей щетиной на высоту полутора-двух метров, и без флаеров, которые уже рассекли зону прорыва довольно узкими лентами распылённого биофиксатора, нам пришлось бы вести обработку вдоль её периметра.
Зона прорыва открылась внезапно, с гребня небольшой каменистой гряды, служившей когда-то водоразделом, а теперь — ещё и границей между секторами. Гребнев несколько минут вёл вездеход вдоль её подножья, потом резко повернул направо и забрался наверх. Впереди ровной полосой, теряясь в дымке у горизонта тянулась чёрная лента уже мёртвого скэнба. Она казалась отсюда совершенно ровной, её чернота скрадывала рельеф местности и делала её похожей на широкое прямое шоссе или, скорее, на длинную посадочную полосу, которую кто-то выкрасил в чёрный цвет. А по обеим сторонам этой полосы стоял живой скэнб, буро-зелёный, лишь слегка отливающий красным внизу под нами, совсем красный, ближе к горизонту. Сверху казалось, что он шевелится, по поверхности его пробегали какие-то причудливо закрученные волны, но как следует разглядеть их я не успел, потому что Гребнев не снижая скорости повёл машину вниз. Лишь когда мы въехали на чёрную полосу, он притормозил и включил установленную на крыше аэрозольную пушку. И началась работа.
Путь до противоположного края зоны прорыва занял примерно полчаса. Пушка била влево, и облако ядовитого аэрозоля, почти не тревожимое несильным ветром, медленно оседало на заросли за нашими спинами. Один раз впереди пролетел на бреющем полёте флаер, за которым тянулся белый хвост распылённого биофиксатора, дважды с возвышенностей я замечал облака аэрозоля, распыляемые другими машинами. У конца полосы Гребнев развернулся и повёл машину назад, обрабатывая теперь противоположный её край. Он всё время был предельно сосредоточен, не разговаривал и только иногда откликался на вызовы Ронкетти. Я сидел на своём месте и наблюдал — как и положено наблюдателю. И ждал своего времени.
Поначалу всё справа было закрыто снежно-белым под солнцем, ещё клубящимся и местами поднимающимся на десятки метров в высоту облаком. Но постепенно оно всё более успокаивалось и оседало, и вот уже кое-где сквозь него стали проглядывать заросли скэнба — сперва на возвышенностях, а потом и по склонам, и лишь в низинах клочья ядовитого тумана попадались до самого конца обратной дороги. Но скэнб теперь был совсем не таким, как прежде, не таким, какой ещё стоял впереди нас с противоположной стороны полосы. Стебли его почернели, как будто обожжённые жарким коптящим пламенем, они постепенно теряли свою жёсткость, местами изгибались и оседали на песок, местами оплывая, будто гигантские чёрные свечи. Когда мы достигли точки, с которой начинали обработку, справа от нас скэнба уже не было — было лишь устилавшее песок сплошное переплетение осклизлых чёрных стеблей.
И тогда пришло время действовать, потому что оба флаера ушли на дозаправку, а три вездехода были далеко.
Я потянулся к дублирующей панели и не спеша, потому что напутать было никак нельзя, стал вводить в систему код управления. Зигмунд говорил, что этот код уже применялся. Трижды. Но я не знал, кем и когда.
Где-то на середине ввода сработала — так и должно было случиться система блокировки, и вездеход резко затормозил и остановился. Теперь он мог подчиняться только моим командам, но для этого требовалось ввести код управления до конца. Гребнев — я видел это боковым зрением — ничего не понимая повернулся ко мне. Он о чём-то спрашивал, но я даже не слышал его, и только когда индикатор на пульте показал, что код в системе, и я троекратно повторил команду разрыва связи и смог, наконец, перевести дух, до меня дошли его слова:
— Вы можете, наконец, объяснить, что всё это значит?!
— Не мешай, — ответил я. — Потом.
Мне ещё нужно было сделать очень многое. И я всё ещё надеялся, что сумею ему хоть что-то объяснить. Не всё, конечно, но хотя бы часть, достаточную для того, чтобы он помог мне и не чувствовал себя при этом предателем. Я думал тогда, что сумел бы сделать это, если бы он дал мне время, и я даже завидовал ему, потому что сам я знал слишком много, и именно предателем, самым последним предателем я себя чувствовал тогда, и никто уже не мог отнять у меня этого знания и лишить меня этого чувства. Но на все объяснения требовалось время, и чтобы как-то выиграть его я не глядя сунул ему в руку свою карточку инспектора — всё равно даже теперь я не осмелился бы вставить её в ридер системы, чтобы не спровоцировать нашего противника на непредвиденные действия — и стал набирать необходимые команды. Те, кто создавал программное обеспечение аппаратуры связи, были мудрыми людьми. Они предвидели то, что рано или поздно может возникнуть необходимость в тех действиях, которые я предпринимал, хотя, конечно, не знали и не могли знать, зачем это может хоть кому-то понадобиться и понадобится ли это вообще. Они ничего ещё не знали о Нашествии, ни о том, какими методами оно осуществляется, но они предусмотрели возможность задания последовательности команд, необратимо разрушающей функционирование аппаратуры связи. Именно эту последовательность я и вводил теперь в систему.
