Я облизал пересохшие губы, отошёл к своему креслу, сел. И сказал:

— Мне кажется, да. Это и есть Нашествие, Граф.

Я повернулся, открыл дверцу бара у себя за спиной, достал стакан и наполнил каким-то соком.

— Тебе налить? — спросил я.

— Нет, — он подождал, пока я выпью, потом спросил: — Что тебе удалось обнаружить, Алексей? Что ты узнал такого, о чём я не знаю?

Я поставил стакан на место, закрыл дверцу. Потом повернулся в его сторону.

— Мне удалось — я почти убеждён в этом — нащупать следы Нашествия, Граф. И они оказались совсем не теми следами, которые я, которые кто-либо из нас мыслил обнаружить. Это вполне естественно — иначе их давно бы нашли другие. А я… То, что я увидел, сумел увидеть, на первый взгляд совсем не страшно. Мы ведь привыкли связывать Нашествие с какой-то агрессией, с разрушениями, катастрофами, бедствиями, гибелью людей, наконец. Это всё тоже, конечно, есть. Нашествие проявляет себя и таким образом. Но ведь это всё внешние проявления, нам до сих пор не удалось нащупать какую-то общую их причину. Понимаешь, всё, что мы до сих пор связывали с Нашествием, не укладывалось ни в одну из мыслимых схем. Проявления Нашествия попросту не коррелировали друг с другом по ряду определяющих параметров, и все наши поиски были напрасными. Главная причина, из-за которой всё это происходило, от нас ускользала, и в результате мы оказались такими же бессильными, какими в своё время оказались меджды. Люди достаточно сильны пока, чтобы противостоять проявлениям Нашествия — но не зная причины, мы не можем предсказать, где оно проявит себя в следующий раз. А оно проявляет себя, Граф, и проявления эти, можешь мне поверить, становятся всё более грозными.

Я немного помолчал, собираясь с мыслями. Время шло. Возможно, уходило безвозвратно.

— Мы, люди, недаром продвинулись так далеко в освоении Вселенной. Мы вышли к звёздам, преодолев массу трудностей, и мы готовы к тому, чтобы и впредь преодолевать их. Человечество всегда достигало тех целей, которые оно перед собой ставило, какие бы препятствия ни приходилось преодолевать на пути к ним. И причиной этого было сохранение нами нашей человеческой сущности, какую бы грань этой сущности мы при этом не рассматривали. Мы, такие, как мы есть, даже если мы сами и не способны до конца осознать себя, вышли к звёздам. И чтобы не погибнуть, совершив этот шаг, мы должны — я убеждён в этом — сохранить всё человеческое, что в нас заложено. А Нашествие — какие бы силы за ним ни стояли, какие бы методы воздействия оно ни использовало — бьёт именно по нашей человеческой сущности. И если оно поражает её, то это смертельный удар, потому что утратив её, мы уничтожим себя сами. Понимаешь, Граф, здесь, на Кабенге, я вдруг увидел и осознал, что именно это и происходит — и ужаснулся. Больше всего ужаснулся тому, что вы сами не видите и не понимаете этого. Оглянись же вокруг, посмотри, что творится рядом с тобой, что творишь ты сам. Что есть дела, которые вы тут совершаете, как не Нашествие — Нашествие человека на мир онгерритов? И не только здесь, не только на Кабенге — всё наше освоение Вселенной превращается в Нашествие. Мы сами осуществляем Нашествие, Граф, и мы же от него можем погибнуть. Понимаешь ты, что мы будем обречены, если станем уничтожать всё, к чему прикасаемся?

— Я замолчал. И он молчал. Долго, не меньше минуты. Потом заговорил — хриплым, каким-то чужим голосом:

— Ты что думаешь, я не вижу всего этого? Мне не больно от того, что творится вокруг? Или всем остальным — им не больно? Быстро же ты нас в нелюди записал, Алексей. Но как ты можешь обвинять нас, когда тебе известна здешняя ситуация, известна, возможно, в чём-то даже лучше, чем мне? Как ты можешь не понимать? Да, я принимаю решения, которые в конечном счёте несут зло этому миру. И я вижу это зло. Может быть, я сегодня вижу гораздо больше, чем способен увидеть ты. Но у меня нет выбора — мне приходится выбирать между злом и ещё большим злом. И я выбираю наименьшее из всех возможных зол. И все, все без исключения вынуждены здесь делать то же самое. Может быть, это и есть Нашествие, может быть, мы действительно оказались пешками в чьих-то руках — но мы не потеряли нашей человеческой сущности, не надо лишать нас этого, Алексей. И мы будем и дальше действовать так, чтобы свести творимое нами зло к минимуму.

— А если я докажу тебе, что ты ошибаешься? Что прорыв к Резервуару, например — это величайшее зло, которое человек может нанести сегодня Кабенгу?

— Докажи.

Если бы я мог это доказать! Хотя бы самому себе. Но нет, никаких доказательств у меня не было. Кроме одного — того, что мы были направлены на этот путь насильно, против нашей воли. А это могло означать, что прорыв к Резервуару — ещё одно проявление Нашествия. А могло и ничего не означать. Я не мог ничего доказать ему, потому что все мои аргументы он мог обратить против меня же. Я просто чувствовал, и у меня были основания доверять этому своему чувству. Потому что тогда, на Джильберте, я не доверился ему.

— Так вот что я скажу тебе, Алексей, — помолчав, сказал Граф. — Я не отдам приказа прекратить бурение. То, о чём ты просишь, невозможно. Потому хотя бы, что ты толкаешь нас на предательство — а что есть предательство, как не высшая степень потери человеческого? Мы не можем предать онгерритов, каких бы жертв нам это ни стоило. Не можем именно потому, что это означало бы, что мы принесли сюда Нашествие. Пока остаётся надежда, мы будем продолжать бурение. Может быть, меджды погибли именно потому, что отступили — хотя бы здесь.

— Здесь?

— Вот видишь, — сказал он. — Ты и этого не знаешь. Они побывали здесь и ушли. Вполне возможно, что они тоже пытались помочь онгерритам. Мы ведь не знаем, сколько миллионов лет их цивилизация находится в застывшем состоянии. Пытались помочь — и бросили. А чтобы стать предателем достаточно предать один раз, и одно предательство всегда влечёт за собой другие. Поэтому мы не бросим онгерритов. Не можем бросить.

Значит, меджды тоже когда-то здесь были, и я уже не удивился тому, что не знал этого. Они были здесь и ушли, и это могло означать всё, что угодно. В том числе и самое страшное. Всё смешалось у меня в голове.

Всё было сказано, и говорить о чём-то ещё было бесполезно. Я попытался подсказать ему единственно возможный выход, но он его не принял. Он был уже запрограммирован на то, чтобы двигаться к катастрофе — так мне тогда казалось. А я не мог вмешаться и что-то изменить. Время уходило безвозвратно. Ни он, ни я не знали, сколько времени нам ещё отпущено. Время уходило безвозвратно, и надо было хоть что-то делать — даже если в душе и крепла уверенность в том, что всё бесполезно.

Я встал, спросил:

— Когда идёт следующий транспорт на Туруу?

— Примерно через полчаса, — ответил он, высветив информацию.

— Я улетаю туда. Прощай, — сказал я и направился к двери. Но у входа услышал:

— Стой, Алексей.

Я обернулся, и тогда он сказал:

— Там, в твоей карточке… Там ведь сказано, что в случае необходимости ты можешь принять на себя командование базой. Почему ты этого не делаешь?

— Забудь об этом, — сказал я. И вышел.

Я знал, как чувствуют себя предатели. Я сам был теперь предателем. Но поступить иначе я тогда не мог.

Кто бы ни стоял за Нашествием, это был слишком серьёзный противник, которого нельзя было недооценивать, которому нельзя было показать, что я хоть что-то сумел нащупать. Быть может, я ошибался, но я предпочёл действовать так, будто по-прежнему пребываю в полном неведении. Хотя бы формально, но я должен был продолжать свою работу наблюдателя. Мне надо было продержаться ещё трое суток.

Гримсона я застал в пультовой.

— Мне говорили о вас, — сказал он, слегка повернувшись в кресле в мою сторону, но не снимая рук с сенсорной панели. Потом кивнул на соседнее кресло. — Садитесь, спрашивайте. Только учтите — у меня много работы.

— Благодарю вас, — ответил я, усаживаясь в предложенное кресло. Потом бегло оглядел пультовую. Стандартное оборудование — матовая сенсорная панель на каждом рабочем месте, несколько проекторов, пульт связи в правом подлокотнике кресла, информационный канал в левом. Впереди — чёрная стена, гладкая и отполированная, как стены залов и тоннелей онгерритов. Я протянул руку к пульту, попытался включить изображение, но вместо этого справа от сенсорной панели загорелся красный сигнал.