– Я думала, советским гражданам запрещено вступать в тесные отношения с иностранцами.

– Не то чтобы явно запрещено, но риск того, что оба человека могут быть обвинены в шпионаже, становится больше. За публикацию статьи о блокадном Ленинграде меня могут выслать из страны, но мою жену могут и вовсе арестовать, а детей – забрать. Любить русскую женщину – не для малодушных.

Алекс потерла занывшее снова плечо.

– Я это запомню.

– Так вы побывали в Сталинграде. Я слышал про сталинградскую битву ужасные вещи.

– Так и есть. Я оказалась в гуще сражений лишь на один день, но мне хватило с лихвой. Вдобавок погиб мой близкий друг. Она вывозила меня на самолете и лишилась жизни из-за меня, и это убивает меня больше, чем раненое плечо.

Генри покачал головой.

– Это опасно – начинать переживать. Насчет бойцов, я имею в виду. Гибель этих людей может разорвать вам сердце, и вы уже не сможете делать свою работу.

Алекс мрачно кивнула.

– Когда я плыла сюда на судне из Исландии, то познакомилась с радистом, и он сказал мне почти то же самое: когда вокруг тебя слишком много смертей, твоя душа умирает и победа теряет значение. Война заканчивается, когда враг сдается, но ты уже не можешь плыть навстречу закату.

– Он был прав. Я уже давно перестал верить в счастливые закаты.

Благодаря регулярному питанию и своей хорошей конституции Алекс постепенно поправлялась, разрабатывая правую руку. Она проявила сталинградские снимки и отправила их цензорам в Отдел печати, радуясь, что снова занялась делом. К ее удивлению, почти все фотографии были одобрены. Пока снимки доберутся до Нью-Йорка, пройдет еще немало времени, поэтому Алекс поспешила в посольство, чтобы отправить их дипломатической почтой. Заместитель посла, как всегда, был радушен и, впечатленный боевым ранением журналистки, разрешил ей позвонить в редакцию «Сенчери» по посольскому телефону.

На звонок ответил Джордж Манковиц.

– Прости, что так долго молчала. Меня ранили, точнее, подстрелили, – сразу сказала Алекс.

– Что?! Где это случилось?

– В Сталинграде. Когда я летела над городом на самолете У-2… в общем, это долгая история. Но я отправила тебе несколько отличных снимков сегодня утром.

– Господи, Алекс! Я так и знал, что ты угодишь в какую-нибудь передрягу. Мы только что узнали от службы новостей, что русские взяли Сталинград. Ты хочешь вернуться домой? Ты проделала замечательную работу, но задержалась там гораздо дольше, чем можно было ожидать.

– Нет, пока не хочу, со мной все в порядке. Впрочем, можешь перевести мне еще денег. В гостинице выдают мало свежих овощей, а я не хочу заработать цингу.

– Без проблем, детка. Все, что пожелаешь. И что же за фотографии ты мне пришлешь?

– Пару снимков Сталинграда с воздуха, но они не очень. Фотографии медиков получились получше. То, что они делают, – просто поразительно, они вытаскивают раненых под обстрелом и голодают.

– Отлично! Обожаю материалы «про жизнь»: одни люди спасают других людей, едят из котелков, начищают кожаные сапоги и т. п.

– Это женщины, Джордж. Медсестры. И у них нет кожаных сапог, зимой они носят валенки, они из войлока.

– Так я про это и говорю! Читатели обожают такие детали. Там были беременные?

– Ага, а еще – котята.

– Ладно-ладно, не умничай. Ты же понимаешь, о чем я. Между прочим, твой дружок Терри в Нью-Йорке. Он звонил вчера, спрашивал, нет ли у меня вестей от тебя.

– Он собирается возвращаться в Москву? Отлично. Позвони ему и скажи, чтобы привез мне носки. Только не капроновые, а толстые шерстяные носки. И четыре блока сигарет. Я серьезно. Сама я не курю, зато русские – да, и ты удивишься, узнав, как много можно получить благодаря пачке «Лаки Страйк».

– Хорошо, детка. Я обо всем позабочусь. Ты продолжаешь присылать мне отличные снимки, а я – деньги и сигареты. И носки.

– Договорились. Передавай остальным ребятам в редакции привет от меня. Через неделю пришлю тебе телеграмму.

Алекс шла по Красной площади мимо завезенных в Москву штабелей дров. Сообщалось, что союзники стали поставлять в город больше угля, но москвичи по-прежнему стояли в очередях с санками, чтобы получить полагавшиеся им по карточкам дрова.

В начале февраля над городом нависало темное небо, снова шел снег. Алекс была одета довольно тепло, но ее длинная куртка уже порядком износилась. Вдобавок правый рукав был испачкан засохшей кровью изнутри. Надо было попросить Джорджа прислать ей новое пальто.

Алекс вошла в гостиницу и спросила у администратора, нет ли для нее почты. Тот лишь покачал головой. Где же была Настя, черт подери? Если советские войска взяли Сталинград, ее должны были перебросить в другое место. Почему она ничего не пишет? Несмотря на то, что теперь она снова могла нормально ходить и прекрасно поговорила с Джорджем, Алекс почувствовала, как на нее наваливается тоска.

Поднявшись в свой номер, девушка встала у окна и наблюдала за крупными снежинками, кружившими снаружи. Она лишь слегка преувеличила, рассказывая Джорджу о своем здоровье. В целом она поправилась, лишь быстро уставала и чувствовала боль в плече, когда пыталась поднять что-то тяжелое. А еще она умирала от скуки. Лишь бы только получить какую-нибудь весточку от Насти.

Алекс смотрела в окно. Мимо Большого театра, пригибаясь от ветра, шли люди. В пальто и надвинутых на глаза ушанках все они выглядели на одно лицо. Две женщины, дежурившие у редко использовавшейся зенитки, казались несчастными. Они жались к маленькому костерку, который развели рядом с колесами пушки. Алекс заметила, что после взятия Сталинграда на улицах Москвы стало больше людей в форме. Наверное, они получали увольнительную на несколько часов в качестве награды за то, что им удалось уцелеть, в то время как миллионам других – нет.

Журналистка несколько раз прошлась по комнате. До нее вдруг дошло, что лучшим средством борьбы со скукой будет работа. Пришла пора позвонить в Отдел печати и узнать, куда ее могли направить.

Раздавшийся стук в дверь заставил ее вздрогнуть. Неужели ей снова принесли еду в номер? Она же попросила больше этого не делать. Испытывая легкое раздражение, Алекс резко открыла дверь.

Перед дверью стоял какой-то солдат в полушубке и надвинутой по самые брови ушанке. На его плечах и шапке лежал еще не растаявший снег. А потом человек поднял голову.

– Настя! – вскрикнула Алекс и, схватив девушку за рукав, втащила ее в комнату. Алекс немедленно прижала Настю к себе, и ее подбородок стал мокрым от снега на полушубке.

– Как тебе удалось вернуться в Москву? Как ты? Почему ты мне не писала?

Настя сняла с себя полушубок и ушанку и бросила их на пол. В гимнастерке и летных брюках-галифе она выглядела просто чудесно. Судя по блестевшим новеньким погонам, девушка получила новое звание.

– Тебя повысили! – Алекс снова обняла Настю и поцеловала, взяв ее лицо в свои ладони. – Сколько у тебя времени? – Это был очень важный вопрос.

– Не слишком много, – вздохнула Настя. – Мне дали лишь сорок восемь часов, и я сразу поехала к маме. Пока я ела борщ, я сказала, что хочу тебя увидеть. Похоже, она не удивилась. Мне кажется, она понимает, как много ты значишь для меня. Но мне нужно вернуться к ней через пару часов, а завтра на рассвете сесть на первый поезд.

– Так у нас всего два часа? Тогда проведем их в постели. – Алекс расстегнула Настин ремень и бросила его на полушубок.

– Мне нравится эта идея, но, честно говоря, сначала мне нужно помыться. Мне не хотелось терять на это время дома, к тому же у тебя своя ванная, ведь так?

– Да, я проявляю там свои снимки. Но к счастью, на данный момент я все закончила. – Алекс схватила Настину гимнастерку и задрала ее наверх. – Мне хотелось сделать это с того самого момента, когда я увидела тебя, идущую по летному полю, – сказала журналистка и стянула гимнастерку через Настину голову. Волосы у девушки растрепались из-за ушанки.