– Хорошо, мне нравится. Я тоже хочу, чтобы они про нее узнали. Где тебя застало это известие?

– В Каменске. Я была там вместе с другими журналистами. Мы ездим в те места, куда нам разрешает Кремль.

На Настином лице появилась вымученная улыбка.

– Какая ирония судьбы. Я как раз вылетала с аэродрома в Каменске, когда меня подбили.

Алекс нахмурилась.

– Подбили… звучит просто ужасно.

– Да уж, – согласилась Анна, стоявшая позади Алекс, – я чуть в обморок не упала, когда получила это известие.

Когда тема сменилась и речь зашла о воздушном бое, глаза Насти засверкали.

– Ты бы видела нас, Алекс! Шесть советских Яков против шести Мессершмиттов. Думаешь, равный бой? Ничего подобного. Я откололась от своей группы, и у меня было такое чувство, что все шесть Ме-109 сели мне на хвост. Сбежать бы не вышло, так что я полетела им навстречу и сбила одного из них. Но его напарник вернулся и задел мой самолет и мою ногу в придачу пулеметной очередью.

– Не могу про это слушать, – призналась Анна. – Вы тут поговорите, а я пойду собираться на работу. – Мать Насти достала с полки полотенце и отправилась в общую ванну, закрыв за собой дверь.

Настя всё так же увлеченно рассказывала:

– Сначала я даже не почувствовала боли, просто стало мокро. Я наклонилась, чтобы взглянуть на ногу, и тут еще одна пуля попала в кабину – прямо туда, где секунду назад была моя голова. Похоже, раненая нога спасла мне жизнь.

– И ты все-таки смогла приземлиться? – не веря своим ушам, спросила Алекс.

– Да. Я дотянула до аэродрома, благо, до него было недалеко. Посадила самолет на взлетную полосу и катилась, пока он не остановился. Потом я просто отключилась. Я пришла в себя, когда однополчане вытаскивали меня из кабины, словно мешок с углем. Меня отправили в госпиталь. Врачи сказали, что пуля чиркнула по кости, но не раздробила ее. Меня продержали там несколько дней, а потом отпустили домой, потому что нужно было освободить место для солдат с более тяжелыми ранениями.

Алекс приподняла одеяло, чтобы посмотреть на ранение: на ногу была наложена шина, и она была до колена забинтована.

– Сколько дней ты пробудешь дома?

– Я уже здесь десять дней. Как только снова смогу нормально ходить, сразу вернусь обратно. Сколько еще немецких самолетов не сбито!

– Это уже совсем другое, чем быть Ночной ведьмой. Я хочу сказать, что теперь ты бьешься с врагом лицом к лицу и при свете дня.

– Так и есть. И самолеты совсем другие! Я обожаю Як, хотя учиться на нем летать было чертовски трудно. Там лишь одно кресло пилота – инструкторы летать с нами вместе не могли. Во время первых полетов у меня волосы шевелились от страха.

Настя уставилась в пространство, вспоминая.

– Это что-то невероятное. На этом самолете можно уходить в пике, делать всевозможные петли, зигзаги и входить в штопор с такой скоростью, что просто голова идет кругом. – Глаза Насти сияли восторгом.

– Как думаешь, ты скоро снова начнешь ходить?

– Я и сейчас уже хожу на костылях и с каждым днем становлюсь всё сильнее.

Алекс с трудом подавила желание погладить девушку по волосам.

– Ты… чудесно выглядишь.

Настя помрачнела.

– Тебе обязательно возвращаться немедленно? Я имею в виду на фронт. Ты можешь задержаться в Москве на несколько дней? Когда мама уходит на работу, здесь так тихо. Я просто с ума схожу.

Алекс на мгновение задумалась.

– Все не так уж просто: журналистам разрешение для поездок на фронт выдает Сталин, и мне придется снова подавать заявку в Отдел печати. Но, да, я останусь.

Настя посмотрела на Алекс таким взглядом, что американка замерла.

– Ты удивительная, – восторженно прошептала Настя. – Приехала сюда с другого конца света. Когда я рядом с тобой, у меня такое чувство, что открывается какая-то дверь, через которую видно совсем другой мир.

– Там и есть целый другой мир. Надеюсь, когда-нибудь я смогу тебе его показать.

Настя по-прежнему сжимала руку Алекс.

– Ты говоришь, как моя мать. Она постоянно твердит мне про все эти возможности. Она, конечно, коммунистка, но не любит Сталина.

– У нее есть на то причины. Она рассказала мне про арест твоего отца. Мне очень жаль. Советский режим очень жесток, разве не так?

Лицо Насти исказилось, словно от пощечины.

– Я не хочу говорить о моем отце. Вдобавок мы воюем не ради Сталина. Мы сражаемся за Родину и ради друг друга.

Заводить разговор про отца девушки явно было ошибкой. Алекс покраснела, почувствовав, что совершила промах. Она прикоснулась к щеке девушки.

– Мне бы очень хотелось, чтобы тебе не нужно было воевать. У тебя вся жизнь впереди! Дети, внуки, дача где-нибудь на Украине.

Настя схватила ладонь Алекс и прижала к своей щеке.

– Я никогда не мечтала об этом, мне хотелось только летать. Пролететь над всем миром… – Настя вдруг резко сменила тему: – Расскажи мне про Нью-Йорк!

Алекс услышала, как открылась дверь, и обернулась. В комнату вошла Анна в рабочей одежде.

– Мама, Алекс собирается рассказывать про Нью-Йорк.

– Как интересно. Мне бы тоже хотелось послушать, – сказала Анна, снимая домашние тапки и надевая поношенные ботинки.

– Это правда, что богатые капиталисты живут в высотках, а рабочие и чернокожие прозябают в нищете? – спросила Настя.

Алекс на мгновение задумалась, прежде чем ответить.

– Да, разница между богатыми и бедными действительно есть. Очень богатые люди живут в пентхаусах на последних этажах домов. Зато у нас можно выбиться наверх из самых низов. По крайней мере, у кого-то это получается. Мой отец приехал в США ни с чем. Но он разбирался в лошадях и получил хорошую работу: заботился о лошадях в одном из отделений полиции.

– А чернокожие? – спросила Анна. В ее голосе прозвучал искренний интерес, безо всякого сарказма.

– Это больной вопрос для американцев. Большинство чернокожих бедны и проживают в худших городских районах. Многие из них безработные или выполняют самую тяжелую и грязную работу. Я… даже не знаю, почему так.

– При коммунизме хотя бы никто не сидит без работы, – заметила Анна, завязывая ботинок.

– Я никогда особо не интересовалась политикой, – призналась Алекс, – но мне кажется, везде есть свои плюсы и минусы. В условиях сурового капитализма в США каждый человек обладает свободой, но у него нет защиты. Президент Рузвельт, конечно, ввел программу социального страхования, но она распространяется прежде всего на тех, у кого есть работа. Каждому приходится бороться за себя, и, если ситуация против него, он падает на самое дно. У вас у каждого есть и работа, и еда, и здравоохранение, но всем нужно делать то, что велит правительство, и никто не смеет выступать против коммунистической партии.

– У каждой нации – своя догма, – подытожила Анна. – Тьмы низких истин мне дороже…

– Нас возвышающий обман, – закончила вместо нее Настя. – У моей мамы это самая любимая строчка из Пушкина. Пожалуйста, не подумай, что мы всегда такие циничные.

– Быть может, однажды, после войны, вы обе приедете в мою страну и увидите своими глазами, каково это – жить по нашим догмам. – Хотя Алекс и сказала «обе», смотрела она на Настю.

– О, это было бы забавно. Интересно, ваша Таймс-сквер похожа на Красную площадь?

– Уверяю тебя, ни капельки. Там много магазинов, и вообще это даже не площадь, а, скорее, пересечение двух главных улиц. Но если ты приедешь, я обещаю, что отведу тебя туда и в универмаг «Мэйси», где куплю тебе все шарфы, какие ты только пожелаешь.

Анна бросила взгляд на маленькие часы на полке и встала.

– Жаль, но мне пора: смена начнется через пятнадцать минут. Пожалуйста, останьтесь, мисс Престон. Моей дочери так одиноко, а вы, как я вижу, хорошо на нее влияете, – женщина быстро поцеловала обеих девушек и вышла из комнаты.

Когда дверь за ней закрылась, Алекс осознала, что осталась наедине с Настей впервые с той ночи на летном поле, когда Настя ее поцеловала. Американка немного поерзала на месте, пытаясь вспомнить, о чем же они говорили.