«…до основания гор я нисшел, – гласит отрывок из Библии. – Земля своими запорами навек заградила меня»[21]. Иона вверяет себя Господу и говорит, что Бог “…извел душу его из ада”, и обещает “гласом хвалы” принести Господу жертву. И тогда Господь повелел киту извергнуть Иону обратно на сушу. И здесь, в этом кошмарном месте, послание это звучит куда сильнее, чем в любой церкви: они сами словно перенеслись в эту притчу», – подумал Йонни Барриос.

Они продержались уже две недели практически без еды, не имея даже твердой уверенности, что когда-нибудь смогут нормально поесть, и все, что с ними произошло, обретало в их глазах могущественный, сакральный смысл. До той поры Виктор Сеговия не жаловал церковь своим вниманием, но теперь он вроде как ежедневно бывает на службе, потому что с каждой молитвой в нем крепнет убежденность, что эти тридцать три мужчины оказались вместе не просто так, а по воле Божией. Виктор записал в своем дневнике, что до катастрофы он полагал церковь местом, куда захаживают исключительно грешники, чтобы попросить прощения. Но теперь Энрикес передал ему послание любви и надежды. Да и с самим Пастором произошли разительные перемены: из-за невыносимой духоты и влажности он снял рубашку, обрезал штанины, превратив брюки в шорты, и расхаживал в обрезанных сапогах, ставших похожими на сандалии. С голой грудью, поросшей редкими волосами, и лысиной, окруженной клочьями бывшей шевелюры, Энрикес, рассуждающий о Боге, напоминал какого-то древнего отшельника-святого, обитающего в заброшенной пещере. Впечатление это еще усиливалось тем, что, проповедуя, он, казалось, искренне верил в то, что говорит. Господь любит вас всей душой, утверждал Пастор, и Виктор Сеговия записал его слова к себе в дневник: «Идите к нему и увидите, что он любит вас, и тогда вы обретете мир и покой». Для Виктора это стало откровением. «Я вдруг понял, что в церковь люди идут и для того, чтобы выразить свою благодарность, и что на тех, кто там бывает, снисходит Божья благодать», – написал он.

В другой проповеди Энрикес поведал им о том, как Христос взял пять хлебов и две рыбины и, приумножив их, накормил пять тысяч страждущих. Затем он первым стал читать молитву, прося Господа растянуть их жалкие съестные припасы как можно дольше, потому что скоро они должны иссякнуть.

«Пастор молился о приумножении еды, – говорил впоследствии Марио Сепульведа, – а потом я увидел, как один из los niños подошел к шкафчику и заглянул внутрь, словно проверяя, не прибавилось ли там еды».

Но вместо этого с каждым разом обнаруживалось, что еды остается все меньше и меньше. Шахтеры начали рыскать по углам, выискивая все, что могло бы сгодиться в пищу. Йонни Барриос, человек, который не смог уберечь припасы от нападения голодных мужчин в день катастрофы, заметил, как один из шахтеров подобрал выброшенную жестянку из-под консервированного тунца, сунул палец внутрь, провел им по стенкам, а потом принялся жадно облизывать его. Йонни еще ни разу в жизни не видел, чтобы хорошо оплачиваемый работник опустился до такого состояния. Другие повадились рыться в мусорных корзинах и, находя обрывки апельсиновой кожуры, тщательно вытирали их и съедали. Сам Йонни не побрезговал гнилой грушей. «Она показалась мне необыкновенно вкусной. Я был жутко голоден». Виктор доел надкусанный фрукт, обнаруженный им в мусоре, и 11 августа, в среду, сделал запись об этом в своем дневнике, вспоминая, как часто ему приходилось видеть распоследних бедняков в Копьяпо, роющихся на свалках в поисках съестного: «Но мы не обращали на них внимания. Люди думают, что уж с ними-то такого никогда не случится, а теперь взгляните на меня, доедающего кожуру, мусор и все остальное, что только можно». Карлос Мамани, эмигрант из Боливии, тщательно обшаривал землю в поисках живности – букашек или червяков. Заметив их, он ловил их и поедал. Но, точно так же, как под землей не водятся бабочки, в шахте не встретишь и гусеницу с жуком.

С каждым днем шахтеры слабели и им становилось все труднее подниматься или спускаться по Пандусу под наклоном десять процентов, и ощущение физической немощи и усталости лишь усугублялось по мере того, как вокруг Убежища постепенно скапливалась вода, текущая сверху, от буров, которые пытаются пробиться к ним. Вода впитывалась в породу, отчего та превращалась в грязь, в которой вязли сапоги шахтеров и прокручивались, скользя, колеса машин, когда люди пытались завести их и тронуться с места. Несколько горняков с помощью фронтального погрузчика попробовали соорудить нечто вроде земляной дамбы, но вода быстро размыла ее. Марио Сепульведа бездумно бродил взад и вперед по вязкой жиже, без рубашки, покрытый копотью, и на лице его читались смятение и беспокойство. Вот он умолк, обрывая разговор, в котором только что участвовал, и шахтеры недоуменно поглядели ему вслед: он уходит один, и щеки его покрывает густая черная щетина под стать темному ежику волос на голове. Марио поднялся к лагерю механиков на отметке 190 и принялся рассказывать им о том, какие чувства испытывает и какой это стыд и позор, что ему суждено умереть здесь, а те в ответ попытались приободрить его. Вернувшись в Убежище, Сепульведа забылся беспокойным сном. Виктор Сеговия слышал, как он разговаривал во сне, то и дело выкрикивая имя своего сына Франсиско: «Зрелище было жалким: взрослый мужчина средних лет, который настолько соскучился по сыну, что зовет его во сне». Но тут Марио проснулся, мрачный и подавленный. Обычно Перри не лез за словом в карман, но сейчас он не знал, что сказать.

Замурованные шахтеры обратили внимание, что Карлос Мамани хранит угрюмое молчание, забившись в дальний уголок Убежища. Бывали дни, когда он не произносил ни слова. Вокруг него спали двадцать или около того мужчин, и то, что молодой человек с резкими индейскими чертами надолго впадал в болезненную апатию, вызывало у них глубокое беспокойство и тягостные подозрения. А Карлосу было просто страшно. Он пребывал в смятении. В первый же свой день на руднике он оказался в западне, а все эти люди или хорошо знали друг друга, или приходились друг другу родственниками. Они пугали его своими бесконечными спорами о том, спасут их или нет, а если не спасут, то кто в этом виноват: «Я просто не знал, кому из них можно доверять».

Но тут Марио Сепульведа, тот самый, что бесцельно бродил по руднику, поддавшись всеобщей апатии, встрепенулся и долгим и пристальным взглядом уставился на аймара. Сознавая, что его слушают все, кто находится в Убежище или рядом с ним, он выпрямился во весь рост и обратился к boliviano[22]: «Здесь, внизу, ты – такой же чилиец, как и все мы», – провозгласил он. Многие работяги в Чили презирали и недолюбливали боливийцев точно так же, как рабочий люд в других странах презрительно относился к чужакам, и все знают, что быть боливийцем в Чили нелегко. «Ты для всех нас – друг и брат», – продолжал Марио. Шахтеры встретили его слова дружными аплодисментами, а кое-кто даже утер слезы, потому что это – правда. Им всем предстояло вместе выжить или умереть, и такой участи не заслуживает ни одно живое существо, даже боливиец. Карлос тайком наблюдал, как мужчины долгими часами играют в домино, и теперь они пригласили его присоединиться. Но, поскольку правил он не знал, им пришлось сначала научить его. Игра оказалась достаточно простой – двадцать восемь костяшек, которые надо подбирать по числу очков, и так далее и тому подобное – в общем, ничего сложного, и Карлос быстро освоился. Он уже знал, что за этими бесконечными партиями время бежит быстрее, а темнота кажется не такой пугающей. После нескольких партий он впервые выиграл. А потом еще раз и еще. Вскоре он стал чемпионом.

– Он выиграл? Опять? Кто научил этого боливийца играть?

В Чили у друзей – настоящих друзей – принято подтрунивать друг над другом. Это называется echàndole la talla, что в примерном переводе означает «снять мерку». Умение посмеяться над кем-либо, не устроив драки, ценилось очень высоко, и Виктор Замора преуспел в этом искусстве. Именно этим и объясняется факт, что на Виктора больше никто не сердился, хотя именно он возглавил налет на ящик со съестными припасами и благодаря ему грызущее их чувство голода сильнее, чем могло бы быть. В любой момент Виктор мог заставить одну половину шахтеров в Убежище смеяться над другой. «Нет, вы только посмотрите на Марио Гомеса с его деревяшкой! Как он выслушивает стены! – мог сказать он. – Ну что, бур уже близко? С какой стороны он идет? Ухо он тебе не просверлит?» А потом Виктор мог вскочить и забавно передразнить Марио, тыкаясь носом в стены, словно лабрадор-ретривер. Иногда, если Гомес на его подначки не реагировал, Замора выставлял перед собой ладонь с тремя пальцами – и шахтеры, разумеется, прекрасно понимали, кого он имел в виду – калеку с изуродованной пятерней, – но в тот момент это казалось им очень смешным. Отсюда! Нет, отсюда! Он уже близко! Шуточки Заморы над Гомесом были настолько удачными, что мужчины повторяли их и смеялись еще несколько дней спустя.