– Тридцать три?! – воскликнул Сепульведа. – Это же возраст Христа! Вот дерьмо! La edad de Christo! Mierda!
Несколько шахтеров, включая Агилара и Лобоса, невольно повторили за Марио эту фразу. La edad de Christo! Даже для тех, кто не отличался особой религиозностью, это число имело жутковатый смысл, особенно для тех, кто уже достиг этого возраста. Тридцать три – столько было лет пророку, распятому на Голгофе. Эта цифра вместе с именем некоторое время будоражила умы рабочих своей ужасающей тривиальностью. Надо же случиться такому совпадению: вообще-то на шахте должно было быть шестнадцать или семнадцать человек, но из-за того, что многие работали сверхурочно или отрабатывали прошлые выходные, по факту их оказалось гораздо больше. В два раза больше, если быть точным. Как выяснилось, среди них не было ни одного человека, кто был бы знаком со всеми без исключения оказавшимися здесь. Тридцать три… Как же такое могло случиться?
Наконец заговорил Марио Сепульведа, видя, что на лицах товарищей застыло выражение смятения и страха. Голос его звучал громко и твердо.
– Somos treinta y tres. Тридцать три человека. Это не иначе как знак, – сказал он. – Нас ждет нечто невероятное, когда мы выберемся.
В его словах смешалось множество эмоций: злость и раздражение уличного задиралы, которым он был когда-то, выработанная с годами отцовская уверенность, хладнокровие человека, который видел непреодолимую каменную стену и разоренный ящик с провизией и который отказывался верить, что здесь закончится его жизненный путь.
Затем они разделились. Одна группа вернулась на отметку 190, к находящимся там вентиляционным шахтам и каналам, чтобы прислушиваться, не приближаются ли спасатели, чтобы вовремя дать сигнал о том, что внизу есть живые люди. На протяжении нескольких последующих дней они будут так заняты перетаскиванием камней, разжиганием костров и многими другими вещами, что им просто будет не до сна. Однако бо́льшая часть оказавшихся в плену шахтеров решила не уходить далеко от Убежища. А были и такие, кто и вовсе боялся покидать помещение. Несколько дней они безвылазно провели в этом помещении, преследуемые страшными воспоминаниями о том, как пытались спастись бегством из шахты, которая вот-вот готова была обвалиться. Спрятавшись за стальной дверью Убежища или хотя бы находясь неподалеку от него, они внушали себе, что в безопасности.
– Помните тех мексиканских рабочих, которые попали под обвал? – сказал один из них. – Так их руководство просто завалило вход на шахту и объявило всем, что в живых никого не осталось и что вот здесь, мол, их последнее пристанище. Никто и не думал доставать их тела наверх!
– Не говори ерунды! – прервал его другой. – Там наверху наши родные и близкие. Они-то уж позаботятся, чтобы нас спасли.
Кое-кто предположил, что спасатели могли бы прорыть новый пандус, может быть, даже с соседней шахты «Сан-Антонио».
– Тот пандус, что есть сейчас, строили в течение десяти лет, – отозвался Йонни Барриос, который застал те времена. – Если они решат добраться к нам таким же способом, у них уйдет еще как минимум десять лет.
Были предложения попробовать вскарабкаться вверх по Яме. Но все согласились, что это чистое самоубийство – взбираться по почти отвесному склону, с которого то и дело валятся камни. Тут либо сам упадешь и разобьешься, либо сверху свалится что-то.
Кто-то из пожилых шахтеров сказал, что единственный выход – это бурить вертикальные скважины. На это уйдет несколько дней, и затем через эти скважины им смогут поставлять продовольствие, чтобы они не умерли от голода, пока спасатели не придумают дальнейший план спасения.
Услышав это, один из шахтеров воодушевленно спросил, значит ли это, что до них доберутся уже через пару дней.
– Нет, – последовал ответ. – Ты разве видел на шахте бурильную установку? Нет? То-то же. Им придется тащить ее с другой шахты, а потом строить под нее платформу. Одни только подготовительные работы займут несколько дней.
Был одиннадцатый час вечера, и мужчины разбрелись по Убежищу в поисках удобного места на ночлег. На сегодня все, что они могли сделать, было сделано. Кое-кто смастерил себе лежанки из картонных коробок, в которых раньше хранилась взрывчатка. Другие использовали для этих целей мягкий пластик, выдранный из вентиляционных труб, по которым в Убежище поступал свежий воздух с поверхности. Обычно в это время они уже лежали на своих койках в общежитии в Копьяпо, согрев желудки вином, пивом или чем покрепче. А местные у себя дома засыпали в теплой компании жен и подруг. В этот час их тела обычно погружались в царство сна и сил земного притяжения, уставшие после двенадцати часов тяжелой работы под землей. Но сегодня им предстоит спать на белом кафельном полу Убежища или на грубой поверхности Пандуса, то и дело ловя взгляды других таких же вымотанных и сбитых с толку людей, похожих на испуганных заблудившихся детей. Десять лет, пока не будет построен новый пандус. Или несколько дней, пока не пробурят скважину. Или же полная тишина, которая будет означать, что все о них забыли и та каменная стена, вставшая поперек Пандуса, стала дверью их гробницы. Больше сказать было нечего. Всматриваясь в кромешную темноту пещеры, каждый думал о том, как же все-таки неправильно и несправедливо оказаться здесь, среди всех этих потных, вонючих и испуганных мужчин.
Было какое-то спокойствие и умиротворение в их четко отработанном ежедневном графике работы. В восемь часов утра они спускались в шахту, выходили из нее в восемь часов вечера, а на следующий день снова возвращались под землю, на поиски меди и золота. А теперь им оставалось только сидеть и вслушиваться в отдаленный стук падающих камней, не зная, чего ожидать от будущего. Кто знает, может быть, все радости простых трудовых будней под солнцем, луной и созвездием Южного Креста навсегда остались в прошлом. Подумать только, столько воспоминаний связано с тем далеким миром наверху: сбор спелых гроздьев винограда, знакомство с миловидными девушками, веселые попойки с друзьями в дешевых барах Копьяпо со старомодными стробоскопами. Взять бы сейчас свои заработанные деньги и пойти домой под громкие крики детей, гоняющих по вечерним улочкам в янтарно-изумрудном свете фонарей. Весь этот внешний мир внезапно соскользнул в категорию прошлого, потому что настоящее представляло собой лишь кромешную темноту, которая вполне могла стать и будущим. А в прошлом остались уютные дворики, где мужчины собирались, чтобы обсудить, кто выиграет следующий чемпионат по футболу: «Ла-У» или «Коло-Коло»[7], – а также другие, не менее важные темы сугубо мужских компаний. Прошлое для них было напрямую связано с окнами, выходящими на задний двор, где на мангале жарятся ароматные сосиски с аппетитно потрескавшейся кожицей. Оно было связано и с силуэтами их беременных жен и подруг, которые неспешно передвигались по дому, вынашивая их общее потомство, еще раз тем самым подчеркивая таинственную суть женской природы.
Среди тех, кто находился в Убежище, было несколько человек, чьи подруги как раз на сносях. Один из них – Ариель Тикона – шустрый малый двадцати девяти лет от роду, уже успел завести двоих детей от одной и той же женщины. А второй – высокий механик Ричард Вильярроэль. Его беременную подружку звали Дана. Он жил с ней в Овалле, в нескольких часах езды на юг от Копьяпо. В воображении Ричарда его дом – это сущий Эдем – райский сад с пальмами и прохладными ручьями посреди безжизненных, иссушенных солнцем холмов. Сегодня вечером его подруга, словно беременная Ева, осталась одна в этом оазисе, в то время как он сам – ее Адам – застрял в каменном мешке в наказание за их недавние плотские грехи. Ричард вспоминал ее огромный живот, внутри которого плавал их будущий малыш. Недавно Дана приложила его руку к этому упругому животу, и он впервые почувствовал, как ребенок толкается изнутри, и теперь его не отпускала мысль о том, что, быть может, его знакомство со своим будущим сыном навсегда ограничится только этими толчками. Отец Ричарда был рыбаком. Он погиб в результате несчастного случая на озере в чилийской Патагонии, когда мальчику было всего пять лет. Это происшествие оставило неизгладимый след в его судьбе в виде череды переездов, душевного беспокойства и, наконец, открытого юношеского восстания против овдовевшей матери, которое закончилось, ни много ни мало, коротким тюремным заключением. Всю свою жизнь Вильярроэль подспудно чувствовал злость по отношению к этому несправедливому миру, который готов лишить ребенка даже смутных воспоминаний о том, что у него когда-то был отец. Сейчас история будто повторялась, но только теперь гибель Ричарда ляжет тяжким бременем на его будущего сына. Еще его убивала жестокая ирония судьбы – дело в том, что Ричард не должен был работать в забое. Он записывался на работу на поверхности, и теперь его бедная мать будет недоумевать, увидев его имя в списках пропавших, ведь, по ее сведениям, он даже не работал на шахте. Но больше всего его мучила мысль о том, что он оставляет своего будущего ребенка с таким же тяжелым наследством утраты, которое будет довлеть над малышом всю его жизнь.
