Жители района, в котором поселился Марио, дали ему прозвище Киви, благодаря его коротко стриженным волосам. Но эта прическа поверх испепеляющего взгляда его живых карих глаз порой придавала ему устрашающий вид человека, находящегося на грани. На своих товарищей на шахте Марио Сепульведа по прозвищу Перри временами производит впечатление одержимого – даже в обычных обстоятельствах. И теперь, невзирая на невысокое положение в служебной иерархии, этот самый одержимый Перри, наделенный особой способностью выживать, которая присуща бродячим собакам, со всем своим оптимизмом и верностью близким людям решил взять под контроль свою собственную судьбу и судьбы окружающих его людей.
«Yo loúnico que hago es vivir», – говорил Марио. У меня одно дело в жизни – это жить, несмотря ни на что.
Вместе с остальными членами неудавшейся экспедиции Марио направился в Убежище, где в это же самое время разворачивалась настоящая драма. Дело в том, что уже давно миновал тот час, когда смена А должна была закончить работу, и некоторые из двадцати пяти присутствующих там человек уже успели сильно проголодаться.
– Чего мы ждем? Давайте откроем его! – раздавались крики людей. – Мы хотим есть! Tenemos hambre!
В ящике, вокруг которого они сгрудились, было, по идее, достаточно еды, чтобы в случае аварии двадцать пять человек могли продержаться в течение сорока восьми часов. Многие из рабочих последний раз ели накануне вечером, чтобы избежать рвоты, которая может случиться, когда работаешь под землей в условиях повышенной температуры, влажности и запыленности. В это время суток они должны были быть дома за столом, который накрыли для них жены, подруги и матери. Кое-кто предложил повременить с открытием ящика до того, как вернется начальник смены с остальными. Йонни Барриос, в своей мягкой и скромной манере как мог увещевал товарищей. Он твердил, что нужно подождать, ведь никто не знает, как долго им придется здесь пробыть. Кое-кто тем временем из-за жары начал стаскивать комбинезоны. И вскоре полуголые, обливающиеся потом люди не выдержали и принялись осматривать запечатанный ящик с едой.
Кроткий и тихий Йонни понял, что остановить толпу голодных мужчин невозможно. «Их было слишком много», – вспоминал он потом. Хотя, к слову сказать, никто из присутствовавших там не мог припомнить, чтобы Йонни особо пытался кого-то останавливать, когда Виктор Замора вместе с другим шахтером взяли в руки отвертки и принялись откручивать петли и три металлические скобы, которые опоясывали ящики наподобие алюминиевых поясов верности.
Виктор Замора больше всех выступал за то, чтобы приступить к уничтожению запасов еды. Сильный удар в челюсть и потеря нескольких зубов во время обвала еще больше ожесточили его. «Siempre ando con hambre!» – бушевал он, пытаясь распечатать ящик. Мне всегда хочется есть!
Неудивительно, что именно Виктор Замора возглавил нападение на ящик с продовольствием. Он всегда был отъявленным бунтовщиком, о чем красноречиво свидетельствовали татуировки на его предплечьях. На одном красовался портрет Эрнесто Че Гевары, военного святого всех бедняков Латинской Америки. А на другом – одно-единственное, но много значащее слово – «АРИКА». Виктор родился и вырос в этом городе, который Чили отобрало у Перу в девятнадцатом веке в ходе Тихоокеанской войны, чертами лица и цветом кожи он напоминал индейцев инка. Примечательно, что в ряде новостных сообщений шахтера уже успели окрестить перуанцем, а один из его коллег по шахте, не питавший особых чувств к Виктору, имел привычку пренебрежительно называть его «el peruanito», то есть «перуанский коротышка», при этом прекрасно зная, что Замора такой же гражданин Чили, как и он сам.
Отец Виктора умер, когда мальчику было всего восемь месяцев, а мать отказалась от ребенка, «потому что предпочла жить со своим новым хахалем». До девяти лет малыш воспитывался в доме сестры своей матери, после чего она отправила его в местную школу для беспризорников, где он учился с переменным успехом до девятнадцати лет. «С самого раннего детства мне хотелось иметь то, чего у меня никогда не было, – нормальную семью, – вспоминал Виктор. – Я видел, что все самое лучшее всегда достается другим, а мне приходится довольствоваться лишь остатками чужой роскоши, жить на улице, спать под мостами, постоянно страдая от голода». Тяжелое одинокое детство научило Виктора хитрости и изворотливости, а еще – большому уважению к силе любви. Благодаря упорному труду ему удалось выбраться из нищеты и стать уверенным в себе человеком с чувством собственного достоинства. Он многого достиг за эти годы: начиная с самых неквалифицированных работ, для которых не нужно особых умений (как, например, сбор винограда под палящим солнцем или подъем балок на стройке), он сменял одну работу за другой, постоянно повышая квалификацию. А еще одним достижением можно считать то, что на протяжении многих лет Виктор сумел сохранить самые нежные чувства к Джессике Сеговия, матери своего сына Артуро. Он встретил Джессику на одном местном празднике во времена своей, как он выражался, «цыганской» молодости, когда он бродяжничал по окрестностям и жил как gitano, то есть цыган. На шахте «Сан-Хосе» Виктор работал в бригаде, занимавшейся укреплением сводов. Это дело как раз для его темперамента: забивание стальных анкеров в скалу – занятие не из легких, способное вымотать даже такого горячего человека, как Виктор. В какой-то мере это помогает ему с большим терпением относиться к Джессике, когда он возвращается домой.
Живет Виктор в небольшом поселке Тьерра-Амарилья на окраине Копьяпо. Несколько комнат с низкими потолками и трещинами по розовой штукатурке на стенах – вот и все жилище. В маленькой гостиной, которая одновременно служит и столовой, еле уместились диван и обеденный стол. Временами Виктор поднимает голос на свою семью и неожиданно изливает на них целый поток самых что ни на есть гадких слов и выражений, которые только могут прийти в голову мужчине, когда он чувствует, что семья и связанные с ней обязанности стали для него ловушкой, а не источником сил и энергии. Он прямо-таки взрывается от ярости и потом сам себя за это ненавидит. Он постоянно ругается с братом, который в сердцах бросает ему самые обидные слова, на которые только способен: «Никакой ты мне не брат! И к моей матери ты тоже не имеешь никакого отношения!» И это правда, поскольку женщина, которую Виктор называет матерью, на самом деле приходится ему теткой, и брат ему не родной, а двоюродный. Со свойственной ему поэтической пылкостью Виктор сам себя характеризует несколькими тщательно подобранными словами. Он называет себя polvorilla, так как похож на легко воспламеняющийся порох, из-за чего он склонен к descontroles, то есть он неожиданно теряет контроль над собой и своими эмоциями и выплескивает их на свою семью. «Семейная жизнь – это не только безоблачное счастье», – любит повторять Виктор.
К своим товарищам по шахте Замора питает такую же искреннюю привязанность, как и к семье, но в тот момент, когда он пытался вскрыть ящик с неприкосновенным запасом провизии, он совсем не думал, каким образом его действия могут навредить его братьям-шахтерам. Когда стало очевидно, что отверткой ничего не добиться, Виктор предпринял нечто, что было вполне в духе его юности, когда он скитался по улицам Арики, стараясь выжить любой ценой. Вооружившись тяжеленным резаком для болтов, которым он обычно перерезал арматуру для укрепления сводов, он замахнулся и снес подчистую все металлические скобы, которыми был опоясан ящик.
Замора уже собирался разбить таким образом и замки, когда вперед вышел Франклин Лобос и сказал: «Постой! У меня есть ключ».
Лобос был выше и крупнее остальных замурованных на шахте. Своим крепким телосложением он, бывало, устрашал игроков на футбольном поле, и теперь он временами пользовался внушительным внешним видом, чтобы оказывать влияние на других людей, внезапно отбрасывая свою обычную маску отрешенности и высказывая все, что наболело в душе, все, что он думает об этой треклятой работе. Однако в нынешней ситуации Франклин решил, что лучше пойти навстречу проголодавшимся горнякам. «Было пять-шесть человек, с которыми при любых других обстоятельствах я бы сразу вступил в конфликт. Но в той ситуации, в которой мы оказались, враждовать было бессмысленно», – вспоминал позже Лобос. В дальнейшем такая же мысль посещала многих шахтеров всякий раз, когда случались ссоры и разногласия: «Я бы с радостью заехал в рожу этому кретину, но не хочу потом нянчить кого-то с разбитой челюстью или кровоточащей раной».
