— Проходите, проходите! — пригласил Харьюнпяа. — Хотя вы увидите подозреваемого, он вас не увидит — с той стороны окно кажется просто зеркалом. Но не говорите слишком громко.

— Ладно. Так я и думал. Нынче везде техника…

Они прошли на середину комнаты. По сравнению с тем, каким он предстал ребятам в четверг вечером, Копонен был неузнаваем: аккуратный костюм (который явно по большей части висит в платяном шкафу), белоснежная рубашка с галстуком, на ногах до блеска начищенные ботинки, щеки свежевыбриты и пахнут одеколоном, ранка на подбородке заклеена маленьким кусочком пластыря. Явившись в Управление, он смело смотрел всем в глаза и крепко пожимал протянутые руки.

— Ага, герой, значит, там…

Харьюнпяа встал рядом с Копоненом. Он лишь мельком взглянул на комнату по ту сторону стекла — она была маленькая, стены обшиты щитами фанеры, отчасти для звуковой изоляции, но главным образом потому, что в используемой обычно сухой штукатурке легко проделать дыру — стоит только пнуть по ней ногой; высоко под потолком ярко горят лампы дневного освещения, никакой мебели, кроме скамьи на стальных ножках, прикрепленных к полу, в комнате нет. На стене напротив скамьи виднеется квадрат, кажущийся зеркалом.

Сашка сидел на скамье, рядом с ним, прислонившись к стене, стояла Онерва. Они о чем-то говорили.

— Ну как?

Харьюнпяа, сощурив глаза, следил за Копоненом. Лицо свидетеля было абсолютно пустым, может быть, только в глазах мелькнуло легкое удивление. Он склонился ближе к стеклу и почти прижался к нему — на стекле были пятна и потеки: следы плевков, которыми кто-то на той стороне скрашивал ожидание. А может, стекло запачкалось тогда, когда какой-нибудь другой Копонен вот так же прижимался к нему лицом.

— Коне-е-ечно, — тягуче сказал Копонен, и Харьюнпяа показалось, что лицо его стало еще более пустым, может быть, даже разочарованным. Потом Копонен заметил Онерву и сглотнул так, что шевельнулся кадык. Быстро облизнув губы, он снова взглянул на Сашку и сказал, едва разжимая губы: — Конечно. Конечно, вы взяли того, кого надо.

— А возраст? Вы ведь раньше говорили о более взрослых парнях.

— Ну да… Вы же знаете, как можно ошибиться в темноте. И, честно говоря, я тогда был немного под мухой…

— Вот он сейчас стоит, посмотрите на него еще раз.

Копонен молчал и задумчиво жевал губы.

— Конечно, — сказал он наконец, и теперь его голос звучал неколебимо твердо. Он выпрямился и повернулся к Харьюнпяа — уверенность появилась даже в его глазах, а подбородок поднялся чуть ли не вызывающе. — Это, несомненно, один из них — как раз тот, который задавался и не хотел со мной разговаривать, только спесиво глядел мимо меня. Теперь небось повесил голову…

Онерва предложила Сашке немного походить.

— Еще раз посмотрите, — попросил Харьюнпяа.

— От этого дело вернее не станет, — отвечал Копонен и подозвал Харьюнпяа поближе. — Конечно, все они вроде на одно лицо, потому, поди, и осмеливаются совершать столько преступлений. Но этого шельму я по глазам узнаю. Поглядите-ка. Точно такие же цыганские глаза, как у того… — Голос Копонена окреп. От возбуждения он стал переминаться с ноги на ногу. — Гляньте-ка на него — по глазам видно, что он прикидывает, как бы у кого бумажник стянуть, а еще лучше и портки вместе с ним! Как эта девушка-то там не боится? Надеюсь, она свое дело знает? Как бы он на нее…

Харьюнпяа опустил щиток, закрывавший окошко. Потом постучал пальцем по стене, чтобы Онерва услышала, и зажег свет.

— А вы не допускаете, что видели его где-нибудь при других обстоятельствах? — спросил Харьюнпяа, глядя в глаза Копонену. — Например, среди танцующих? Он утверждает, что было именно так.

Копонен сделал глубокий вдох, но ответил не сразу — он посмотрел на свои руки, посмотрел внимательно, словно на них было что-то такое, чего он раньше не замечал.

— Послушайте, — начал он наконец, и голос его задрожал от справедливого гнева. — Я пытаюсь вам помочь. Я стараюсь помочь полиции и всему обществу раскрыть преступление, при котором один из ваших собратьев нагло убит. А вы меня экзаменуете. Точно это я, а не он — преступник.

— Я экзаменую всех, — сказал Харьюнпяа, сел за пишущую машинку и стал вставлять в нее лист. — Запишем эти показания в дополнение к тем, которые вы дали раньше. Как и в тот раз, вы обязаны говорить только правду.

— Не надо мне напоминать. Мне и клятвы приходилось приносить. И я их никогда не нарушал. А если бы нарушил, то вряд ли вы сидели бы тут со своими рассуждениями.

— Я обязан напомнить. Это мой долг.

— Я пожалуюсь на вас комиссару Кандолину. Вы злитесь и задаете вопросы с подвохом.

— Ваше право. Но какой я есть, такой есть и другим быть не могу.

— А вы обязаны. Вот так вот…

Харьюнпяа застучал на машинке. Но тут он вспомнил, что окошко по ту сторону было забрано тяжелой, выкрашенной в белый цвет металлической решеткой; кто-то нацарапал там над стеклом: «Большой глазок». А кто-то другой — под стеклом: «Но его еще проткнут».

Орвокки все продумала: как она слегка улыбнется, как, чуть склонив голову, скажет: «Ну конечно, только отпусти тебя куда-нибудь, ты и убьешь себя…» Она собиралась сказать это так, чтобы Фейя понял, что она уважает, а не клянет его, и вместе с тем так, чтобы он увидел, как она обеспокоена. Но сейчас, когда сиделка ушла и Орвокки осталась в залитой холодным светом и пропитанной резким запахом палате, она стояла молча, дрожала и думала о том, что дитя в ней уже два дня не шевелится.

Ей казалось, она попала сюда по ошибке. Палата была совсем чужой, кровати недобро поблескивали, натянутые между ними шторки должны были что-то скрывать, но, в сущности, ничего не скрывали, на полу стояли склянки, в которые по трубкам лилось что-то такое, что должно было циркулировать только внутри человека. Все вокруг словно криком кричало о том, как трудно больным находиться в этом чуждом им мире.

— Орвокки…

Орвокки повернула голову. Фейя лежал на первой кровати, именно там, откуда тянулись трубки; его глаза глубоко запали, скулы выступили резче, кожа отдавала пугающей желтизной. Руки Орвокки потянулись к горлу, она окончательно поняла, что ей не хватит мужества поддержать Фейю: внутри уже закипали слезы, казалось, кто-то невидимый выжимает их из груди, они поднимаются к горлу, застилают глаза, и губы начинают дрожать.

— Фейя!

Она бросилась к кровати и почти упала на табуретку, голова склонилась на грудь Фейи, и она расплакалась.

— Не оставляй нас, Фейя!

— Орвокки… ничего такого…

— Не оставляй нас!

Орвокки плакала, раскрыв рот, почти беззвучно, и, хотя она чувствовала руку Фейи на своем затылке, она не поднимала голову, не хотела видеть, как Фейя старается притвориться, будто с ним ничего страшного не случилось — ведь это неправда, она ведь слышит, как слабо бьется его сердце, она видела вчера, сколько тревоги и смущения в его глазах — точно у ребенка; она и сама не хотела притворяться, делать вид, что дома все хорошо, но не могла же она сейчас вливать в него плохие вести мелкими ядовитыми капельками.

— Переедем, Фейя, — задыхалась в рыданиях Орвокки. — Уедем все, уедем ко мне домой, в Пялькянне, к Пертти Лошаднику… Ты же знаешь, он нас примет, у него много места, вторая пристройка стоит пустая. И работы с лошадьми хватит. Пертти трех рысаков растит. Сложим все на свою Злючку и уедем.

— Как же… на милость твоих родственников… если уж кому переезжать, так это тем, из Валлилы…

В коридоре послышался стук деревянных башмаков и скрип каталки. В другом конце палаты застонал старик. Орвокки теснее прижалась к Фейе и всхлипнула:

— Плоскостопые задержали Сашку! Они говорят, что это он стрелял в тебя и в того, другого, который помер… он был полицейским… Хулда дала Сашке пистолет, он должен был пригнать машину с картошкой домой. А пистолет случайно разрядился… Ты им сказал, что был один, что Сашки не было… Они не поверили мне и Хулде. Тебе еще тоже достанется за этот пистолет — ты его держал без разрешения, и он оказался краденым…