— Вот я, ето самое, стою перед вами. Ну, ветеран, фронтовик. А наград не имею. Может, потому и спросил парнишка, как я воевал. Откуда возьмутся те награды, если взводный даже фамилии моей не знал. «Карандашик», и все. Командиры тоже погибали. Не успеет осмотреться, познакомиться с бойцами, как его уже нет. Или убит, или ранен… Моя награда — жизнь. Я вот живу, детей поставил на ноги. Внучат дождался. А сколько людей полегло! Молодых, здоровых. В самом расцвете, в самой красе жизни. Никто не посчитал. И уже нельзя сосчитать.

— Иван Сазонович, на войне с фашистами было столько мужества, героизма, понимаете, было много. Вы не о том говорите, — упрекнул гостя Стрижак.

— Почему не о том? Разве то, что мы шли в атаку на верную смерть, — не мужество? Ето самое… — Иван Сазонович опять разволновался, реплика Стрижака, словно выстрел в спину, заставила его потерять нить воспоминаний, усилием воли он овладел собой и тихо сказал: — На фронте, ребята, было мало крикливого героизма. Война — мои дорогие, это работа. Трудная, опасная работа. Каждый день под пулями… Никогда не забуду, как однажды перед наступлением беседовали солдаты. Пожилой уже боец вспоминал: «Была у нас корова. Молодая, натурливая… Ну, ето самое, упрямая. Не пила никак пойло. И вот намазал ей морду селедкой. Как захотелось ей пить! Выпила целое ведро…»

В зале послышался смех, особенно заливалась малышня.

— Не о Сталине думал человек. О самой мирной жизни. Вспоминал разные мелочи быта… Война — страшно ненатуральное состояние человека. Нежизненное дело. Война направлена против всего живого.

Михаленок увлекся, ему захотелось еще много чего вспомнить, не терпелось сказать о своих мытарствах после войны: мечтал стать офицером, отлично сдавал экзамены, но приемная комиссия военного училища не пропускала его — отец был раскулачен, сослан; он, Михаленок, жил на оккупированной территории. Но сказать об этом не решился, чувствовал, что дети устали, пора закругляться. Пожелал ребятам расти здоровыми, работящими, отыскать в жизни свою тропу к счастью. И аж вздрогнул от неожиданности, когда грянули аплодисменты.

Они напомнили треск автоматных очередей.

Потом Стрижак и Ксения Артемовна провожали его. Иван Сазонович, усталый, взволнованный, шел с букетом цветов — букет он держал неумело, то бутонами вверх, то вниз. В конце концов прижал букет к груди, будто дитя. На крыльце Ксения Артемовна крепко, искренне пожала руку Ивану Сазоновичу, поблагодарила за интересное выступление и повернула назад в школу. А Стрижак не торопился.

— Понимаешь, Михаленок, зря ты о подозрении…

— Почему зря? Разве его не было?

Они стояли близко. Михаленок всматривался в лицо Стрижака и заприметил над засаленным воротничком белой рубахи два седых волоска: брился утром и пропустил их. И эти волоски как-то успокоили Михаленка, он даже улыбнулся в душе. А Стрижак не унимался:

— Ну, была подозрительность… Ну, «карандашики» разные… Понимаешь, это вредит воспитанию. Не нужно это вспоминать…

— Я говорил правду. А вот ты, Апанас Кондратьевич, написал в районке, что тридцать лет воспитываешь детей. Учишь любить родину. И цитируешь: «Мой родны кут! Як ты мне мiлы…» — мол, хорошо написал Янка Купала. А даже школьник знает, не Купала автор этих слов. Так начинается поэма Якуба Коласа «Новая зямля». Так как же ты руководишь воспитанием детей, школой, если не читал поэмы Коласа?

Лицо Стрижака налилось кровью, невольно сжались кулаки, побелевшие губы шептали что-то невразумительное, мол, почему же в газете пропустили…

— Они же поверили тебе, учителю. А ты обманул… Что, нечем крыть? А я не «карандашик». Понимаешь, человек я. И не глупее тебя.

Иван Сазонович неторопливо сошел с крыльца и зашагал не оглядываясь. Он чувствовал себя победителем. В ушах еще звучали аплодисменты учеников. Вдруг вспомнился надутый, сердитый вид Стрижака. Невольно подумалось: «Сколько самодуров на свете! Как рвутся они к власти! Видимо, нутром чувствуют, что без начальницкого кресла они недостойны людского уважения».

Через несколько дней Михаленок получил повестку из военкомата. Там вручили ему орден Отечественной войны, как и другим фронтовикам, партизанам. Он ехал на велосипеде домой с орденом на лацкане пиджака. Усердно крутил педали, время от времени любовался наградой, радовался, как ребенок, но тут же радость улетучивалась, грусть и тоска наполняли глаза: вспоминал товарищей, которые лежат в безымянных могилах, без орденов и медалей. Эти воспоминания терзали душу.

Михаленок думал о своей жизни. Трудное, безрадостное детство, отца раскулачили и выслали, когда мальчонке было шесть лет. Мать одна растила троих детей: кроме Ивана были еще две девчонки, поменьше его. Хватило на долю сирот и холода, и голода. Перед войной кое-как разжились хлебом. Иван возмужал, окончил семилетку, дальше учиться не стал. Не потому, что не хотел или не мог. Наука давалась ему легко, особенно математика, да и литературу, историю он тоже любил. Решил Иван работать в колхозе, чтоб выучить сестер: им выходить замуж, для них образование, диплом важней.

И тут грянула война. Ивану шел шестнадцатый год. До фронта еще не дорос. Работал дома, косил, пахал, сеял. В партизаны его не звали: слишком молод, сын раскулаченного. От полиции и угона в Германию спасал староста, дальний мамин родич. Партизаны наведывались частенько, мать пекла для них хлеб. Иван передавал кое-какие сведения о немцах, которые узнавал у старосты. Партизаны обещали дать справку, что Иван и мать — связные отряда. Но, видимо, связных у них было много, и на всех справок не хватило, а может, имелись другие причины…

Так и дождался Михаленок освобождения. Осенью сорок третьего призвали в армию. Обучали не долго, зимой уже был на передовой. И хоть воевал он честно, за чужие спины не прятался, чувствовал, что его обходят и вниманием, и наградами. Однокашники ходили сержантами, старшинами, даже офицерами, а он окончил войну рядовым. Домой не отпускали, пришлось служить еще пять долгих лет. Окончил вечернюю десятилетку. Учеба шла трудно, особенно буксовал в восьмом классе. В десятом уже был почти круглым отличником.

Педагоги советовали учиться дальше. Очень хотелось Ивану поступить в военное училище, стать офицером. Он понимал, что в институт дорога отрезана: кто его будет учить? Мать просила прислать хоть червонец — сидят без хлеба и соли при лучине, не за что купить керосина. Раза три пробовал он пробиться в училище. Экзамены сдавал успешно, а потом была комиссия.

Однажды после экзаменов он стоял перед генералом, тот задавал вопросы, Иван бойко отвечал. Генерал довольно кивал головой, поддакивал, дошел до графы: жил на оккупированной территории, отец раскулачен — и тут генерал будто споткнулся, нахмурился, долго смотрел за окно, а потом решительно провел толстым красным карандашом черту через весь лист бумаги. Ивану показалось, что этой чертой генерал располовинил его сердце. Так и не приняли Михаленка в военное училище.

Вернулся в родную деревню. Имелись у него награды: медали «За победу над Германией», «За взятие Берлина». Когда появились дети, медали заменили им игрушки…

Устроился Иван счетоводом — среднее образование в то время в деревне было редкостью. Потом заочно окончил финансово-экономический техникум. Назначили главным бухгалтером колхоза.

Председатели менялись часто, кто спивался, кто попадался на махинациях. Кто-то написал донос на Михаленка, что он приписывает трудодни своей жене. Приехала ревизия. Приписанных трудодней не нашли, но обнаружили несколько мелких нарушений, объявили выговор. Потом из двух отстающих колхозов образовали совхоз. Бухгалтерию возглавил главный бухгалтер соседнего колхоза, он был партийный и заочно учился в институте.

До самой пенсии работал Михаленок рядовым бухгалтером. Жена доила коров на ферме. И он помогал ей, и дети. Жили не бедно. Держали корову, всегда имелась пара кабанчиков. Дети росли здоровыми, работящими, хорошо учились. Все трое закончили институты. Сожалел Иван Сазонович, что все они осели в городе, — теперь и в деревне можно жить по-людски. Надеялся, что младший, инженер-автомобилист, вернется в родное село, но и его на последнем курсе окрутила городская дивчина. Так и остался в городе.