Экзамены сдал, на глаза патрулям не попался. Служба шла дальше.

Как-то весенним днем парторг напомнил, что кончается кандидатский стаж, надо вступать в КПСС, и что бы я не затягивал, а завтра же написал заявление. А завтра, 12 апреля, Юрий Гагарин полетел в Космос. Вдохновленный этим событием, накатал заявление: горжусь, что первый в Космосе коммунист. Потом заседала парткомиссия соединения, я был взволнован, видимо, радость светилась на лице, потому один седовласый «кап-раз» — капитан первого ранга спросил:

— А что вы улыбаетесь, как мальчишка? Вы же не в «Осоавиахим» вступаете, а в партию. Видать, не созрел еще, товарищ…

Наш парторг возразил: я уже на четвертом курсе университета, печатаюсь в газете «Страж Балтики». Кап-раз умолк, будто язык проглотил, но при голосовании воздержался.

Меня очень беспокоила летняя сессия. Трудные были контрольные работы, нервное напряжение, постоянный недосып стали причиной неожиданной болезни — экземы. И попал я в Балтийский военно-морской госпиталь. Родителям написал, что меня временно перевели служить в госпиталь. Написать заболел — рука не поднялась. Мать похоронила уже двух моих братьев, самый старший, третий, не вернулся с войны. Прокачался в госпитале около месяца. Накануне Первомая навестили меня командир и замполит, поздравили с праздником. Командир посоветовал написать рапорт командующему флотом, чтобы меня досрочно уволили в запас, иначе придется тянуть лямку до осени.

Младшим лейтенантом запаса ехал я в Минск на летнюю сессию. Экзамены сдал с блеском. Снова потянуло стать студентом настоящим, поучиться на стационаре. Почему снова? После первого курса я сделал попытку перевестись на стационар. Декан был согласен, начальник учебной части — тоже. Не хватало визы начальника военной кафедры. И пошел я к генералу Кирсанову. Тот прочитал заявление, поднял на меня оловянно-серые, усталые глаза:

— И что вы хотите от меня, молодой человек? — ударяя на «о» спросил генерал.

— Напишите, что вы не возражаете…

— Нет, молодой человек, я очень возражаю. Артиллерия, баллистика — это сложнейшая наука, — глаза генерала вдруг вспыхнули синим блеском. — Вы никогда не догоните тех, кто ушел вчера, — размашистым почерком вывел: — Возражаю…

Одно это слово круто изменило мою судьбу, за что я очень благодарен генералу Кирсанову. Особую благодарность почувствовал, когда вышла моя книга «Якорь надежды». Она бы никогда не родилась, если бы я не послужил на флоте. Теперь виза генерала была не нужна. Декан Михаил Григорьевич Ларченко, здоровяка, похожий на медведя, узнав, что я из Могилевщины, молодой коммунист, печатался во флотских газетах, весело похлопал меня по плечу:

— Давай, земляк. Нам такие хлопцы потребны, — с неистребимым мягким «Р» сказал он и подписал заявление.

Начальник учебной части тоже дал добро, но предупредил: стипендии у меня не будет, интерната — тоже, потому что все распределено. И вообще все зависит от ректора. Посоветовал пробиться к нему на прием. А ректором университета был тогда академик Севченко.

Тот жаркий августовский день я помню, как сейчас. Вошел в приемную. Смуглая женщина с короткими густыми волосами, с папиросой в губах, сидела за машинкой. Подал ей заявление, она взглянула одним глазом, вынула папиросу, сказала:

— Хорошо. Оставьте заявление. Я передам ректору.

— Я вас очень прошу. Разрешите мне зайти самому.

— Ладно. Тогда придется подождать.

Ждать пришлось около часа, а может, и больше. Наконец я переступил порог не очень просторного светлого кабинета. За столом сидел широколобый худощавый человек в светло-голубой тенниске — под цвет седым вискам. Человек поднял голову от бумаг, внимательно, цепко посмотрел на меня.

— Садитесь. Слушаю вас.

Я рассказал, что служил на флоте, учился на журфаке нелегально, хочу побыть студентом стационара. И подал заявление.

— Ну что ж, я вас понимаю, — Севченко позвал секретаря. — Можем ли мы перевести на пятый курс?

— Нет, Антон Никифорович, на последний курс нельзя. Есть инструкция.

Севченко нахмурился, на высоком лбу собрались гармошкой морщинки-борозды.

— Та-ак, что ж нам придумать? А может, на четвертый? Побудете два года студентом. Почувствуете вкус студенческой жизни.

— Согласен, — с радостью выпалил я.

— Вот и добренько, — академик вдруг широко улыбнулся, нацепил на широкий мужицкий нос очки.

Торопливым почерком ректор писал резолюцию. Я следил за сильной, по-крестьянски широковатой ладонью, державшую ручку. Выше локтя рука была тонкая, интеллигентская. Кончив писать, Севченко вышел из-за стола, пожал мне руку:

— Дерзайте, юноша! Так любит говорить мой друг Михась Лыньков. Может, и ты станешь литератором. Счастливой тебе дороги!

Снова и снова рассматриваю конверт. Над Звездой Героя — эллипсы, символизирующие орбиты атомов, справа — силуэт человека над микроскопом. Дальше контуры строения: то ли университета, то ли академии. Прочитал на обратной стороне: выпустила конверт фабрика в Борисове, художник А.Хвесюк. Подумалось: интересно, мужчина это или женщина? А еще промелькнула мысль: спасибо «Белпошце», что не забыла отметить юбилей знаменитого физика.

Человека, который росчерком пера подарил мне два студенческих года. Теперь, с высоты прожитого, могу признаться: два лучшие годы жизни.

2005 Перевод с белорусского автора.

Проснулся он рано, хоть торопиться нужды не было. Куда уже торопиться, если протопал по земле восемьдесят с хвостиком. А вставать рано приучила жизнь. Сызмала пас гусей, потом — телята, коровы. Мать жалела его, однако будила рано — надо, ничего не поделаешь. Теперь можно спать поздно, да не спится. Зимой он лежит подольше — нет, не спит, думает, вспоминает, качается в кровати, чтобы не включать свет слишком рано, за электричество надо платить. А сколько той пенсии! Кот наплакал. Летом другое дело: еще пяти нет, а уже видно.

Он поднялся, высокий, сутуловатый, с бурой морщинистой шеей и седой головой, зашел в соседнюю комнату — как там внук? Виталька спал, закинув руки за голову, будто обнимал качанок капусты с белобрысой челкой-листком. Одеяло сползло на пол, до пояса внук был голый. Худощавый, уже довольно рослый — такой родной, невыразимо близкий. Это продолжение его, дедовой жизни.

Люди, в чьих руках была власть, сделали всё, чтобы он, Стах Крупеня, не имел продолжения рода, чтобы никогда не возвратился с Колымы. А он выжил. Вернулся на родину. Да не один — с женой-сибирячкой, лагерной медсестрой. Девушка полюбила зэка-белоруса, и эта любовь помогла Стаху выстоять. Вырастили они троих сыновей, имеют пятеро внуков. Виталька — самый младший.

Дед Стах накрыл внука. Тот пробормотал что-то. Таинственно улыбнулся, повернулся на бок и заснул. Вдруг Стах заприметил темный предмет под подушкой. Взял, рассмотрел. Это был игрушечный пистолет. Большой, но удивительно легкий, серебристо-блестящий, с черной шершавой рукояткой — именно ее сначала увидел Стах. Имелась у этой игрушки и прорезь прицела. И мушка, и надпись: Омега, мэйд ин Чино — по-английски. Ну, китаезы, такю игрушку смастерили, как настоящий маузер. Нечто подобное болталось на ремне командира партизанского отряда, в который Стах попал шестнадцатилетним пареньком. О. как он мечтал тогда иметь боевой пистолет или автомат! А приходилось таскать на неокрепших плечах тяжелую бельгийскую винтовку.

Как давно это было!

А вчера дед Стах — Стефан Адамович Крупеня, в лагере его дразнили «стахановцем». - пережил большую радость: парился с внуком в бане.

Какое это счастье — ласково, бережно стегать-шлепать, поглаживать распаренным березовым веником разогретое докрасна тельце малого мужичка. Родного твоего отпрыска. Твою кровинку. Вчерашней бани и радости могло и не быть. Но как иногда случается. Помогло несчатье. Заболели дедовы ноги. Они болят уже не первый год. Иногда боль отпускает, особенно зимой, когда меньше топонины. А теперь, в начале лета, ноги заставили искать спасения в поликлинике. Молодая остроносая девчина-хирург попросила сделать приседание. Стах попробовал, но приседание получилось неказистое. Так и застыл раскорячившись.